Легкая рука

© Анастасия Кораблёва

Писатель Виталий Серафимов в последнее время скитается по врачам. Оказавшись в городской поликлинике в Новосибирске, он ожидал увидеть ад на земле, очереди длиною в жизнь и хамство, а встретил искреннюю доброту и участие, профессионализм и гуманизм. Разговоры с докторами и пациентами о любви, надежде, красоте и смерти — в его новом очерке для Тайги.инфо.

Я сижу в длинной, но быстро укорачивающейся очереди в кабинет, где берут анализы на биохимию крови. Тут чисто, все вежливы и в бахилах (мои израильские друзья говорят, что у них в поликлиниках не ходят в бахилах, потому что, мол, там у них чаще моют полы, чем на «доисторической родине», но у них и дороги почище будут, спасибо нашим песковым снегозакидательным смесям). Тем, кто постарше и выглядит послабее, медсестра время от времени помогает дойти до дверей лаборатории, минуя очередь — и никто в ответ на это не возражает: все понимают, что сами такими можем стать; выходя отсюда, все говорят, что у девочек-медсестер легкая рука.

Кажется, тому, что я впервые за двадцать лет попал в самую обычную, по месту жительства, городскую поликлинику, друзья и родные мне сочувствовали много больше, чем позже, когда загремел с серьезным диагнозом в больницу. И немудрено: как раз в день моего первого посещения по фейсбуку загуляла страшилка под названием «Ад российских поликлиник», которую я даже не успел прочитать — поплохело мне и впрямь так, что глаза открывались с трудом. Это и увидела первая же медсестра в той самой поликлинике, пробегавшая мимо, или, по терминологии авторов статьи, «приспешница ада».

Всегда удивлялся, зачем в западных фильмах врачи и медсестры спрашивают, все ли в порядке с человеком, когда он — очевидно же! — даже пошевелиться не может. В отличие от закордонных коллег (и от героев страшилки-статьи тоже) моя медсестра лишних вопросов не задавала: усадила на стульчик тут же, в коридоре, принесла воды и нашатырю, проверила пульс, пока ждала уже вызванного врача, прямо по пульсу предположила цифры артериального давления (и предположение совпало один в один со сделанными позже измерениями), помогла, вместе с врачом, дойти до кабинета, уложила на кушетку и не отходила, пока мной не занялись здешние медики — сама она вообще была из дневного стационара, просто несла оттуда амбулаторную карту.

* * *

Медсестры тут прекрасны. Одна, моя любимица, в возрасте, из самых опытных, показавшаяся сначала недовольной, сказала в ответ на мое неловкое нытье о том, что неудобно, мол, занимать чье-то место, когда столько больных стариков вокруг:

— Направили — лечись! Потом ваши медкарты, в сорок да тридцать годков померших, не хочу откладывать в сторону. Двадцать пять лет откладываю, а все привыкнуть не могу.

Так себе привычка, да…

— Вены не прячутся, — одобрительно говорит она же, готовя к капельнице, — это хорошо, это…

Я с интересом жду. Мне иррационально нравятся профессиональные и народные приметы. «Волос поздно закучерявился — дети у тебя красивыми будут» (волосы заволнистились и впрямь только после девятого класса, тогда же и челку срезал; стригла в Риге тетка, жена маминого брата, она это и сказала, строгая маленькая идише-жена, державшая дядьку в ежовых рукавицах, рано, в самый пик начала капитализма ушедшая и не смогшая сдержать его дальнейшее скатывание во что-то раздолбайское, как он всегда внутренне мечтал. А Сашка моя и впрямь растет красавицей). «Указательный палец в первой фаланге гнется — к музыкальной судьбе, с великими людьми из музыки дружен будешь» (вышло, что дружен, пожалуй, не был, хоть и совал трояк Цою в благодарность за помощь в погрузке, не узнав его, пил с Янкой и удивлялся ее некрасивости и притягательности, бил по каким-то африканским барабанам на квартирнике Майка, но подружимся мы с ними, наверное, уже не здесь). «Глаза раскосые, один больше другого — это к жизни интересной и нескучной, точно тебе говорю, уж я-то в таком толк знаю»(это уже сказал двоюродный дед, которому сестра, моя бабушка, напророчила, что вернется с войны живым, но без ноги, два десятка лет проживший с раком легких, куривший как паровоз).

— … Такие хорошие вены, — продолжает медсестра, — это к легкой кончине, повезло.

Ну, хоть так…

* * *

С меня наконец-то снимают в соседнем медзаведении датчики, сутки записывавшие картину моего внутреннего мира и поведение отдельных его областей. Вместе с датчиками сдаю и записи о том, что делал, поминутно, все эти сутки, чтобы сопоставить с показаниями приборов.

— Ой, — говорит врач-диагност, — я вам не сказала, чтобы и ночью любые передвижения отмечали, даже если сходили в туалет.

— Да я как-то ночами, — пожимаю плечами, — не встаю в туалет.

— Ну, даже если, — отмахивается она, — ложные позывы, так бывает в вашем возрасте у мужчин, раза по три-четыре бегают, это из-за болезней простаты. Она на многое влияет, не только на это, а к урологу-проктологу вас не загонишь провериться… — вздыхает.

— Нет, у меня с этим все в порядке, никаких… ээ… позывов.

— Да-а? — она оборачивается, внимательно смотрит, как я надеваю футболку, переворачивает медкарту, находит анкетные данные, листает до предварительного диагноза, кивает, одобрительно приподнимая брови, и говорит преувеличенно радостно:

— Это хорошо, это очень хорошо, повезло вам… — потом встает из-за стола, подходит к окну — у нее красивый изгиб бедер под белым халатом и коротким летним платьем, длинные густые волосы, собранные в рвущийся из-подцветной резинки хвост, и прозрачная коробочка у монитора компьютера, внутри которой неброское колечко из белого металла и цепочка с кулоном-зодиаком — закрывает жалюзи, тут же открывает их, потом снова закрывает-открывает, и так несколько раз, с негромким треском.

И вдруг тихо, будто самой себе, говорит, не оборачиваясь:

— А мне — нет.

* * *

Люди тут разговорчивые и доброжелательные, с оттенком легкого профессионального — и по делу — цинизма. Даже среди больных вдруг может оказаться специалист по сердечным делам, вызывая интерес, тем более что я как раз жду результатов после недавнего измерения сердечного ритма:

— А можно только по записи сердечного ритма… по Холтофу этому вашему, или как его там, когда сутки обвешенный датчиками ходишь, понять, мужчина это или женщина?

— Можно, отчего ж нельзя… У женщин такого замирания сердца не бывает, наоборот, учащается пульс, организм мобилизуется в предчувствии беды.

— А у мужчин?

— А у мужчин… Вот смотрите: в 17:10 видите лакуну в показаниях? Видите, сколько ударов пропущено?

— Один… два… три… И еще, еще… Ничего себе? Это у меня так?

— У вас. Что там у вас случилось, не знаю, но случилось. И у женщины бы чаще забилось, а у мужчин — сами видите как: сдаетесь сразу, лапки вскидываете… Этак может и не запуститься заново. Что там у вас произошло?

— Да понимаете… пришло сообщение от человека, от которого не могло прийти… Просто не могло. И я уведомление с именем увидел — и… и все, остановилось все. А потом оказалось, что это глюк, что не от того, о ком думал…

— Вот потому у женщин и не останавливается сердце — когда ж тут ему передохнуть: вас, обормотов, вытаскивать надо, в чувство приводить, раз сами не умеете себя в руки взять. Вот этим и отличаемся от вас. И сердечный ритм тоже. Только Холтоф — это, кажется, тот, которого Штирлиц по голове бутылкой ударил в «Семнадцати мгновениях», с перевязанным глазом, его еще Куравлев играл. А тест — Хол-те-ра!

— Я и не знал… про женщин.

— Теперь знайте.

Теперь знаю.

* * *

Сегодня женщин в очереди на биохимию больше, их тут две категории: от тридцати двух до тридцати восьми, с первой беременностью (первой донашиваемой, поправляют они сами, и я не сразу понимаю, о чем это, а когда понимаю — сжимаюсь там, где и сам рефлекторно «рожал» на совместных родах нашу дочь); и вторая категория — крепко за шестьдесят, в меховых мексикано-тушканских шапках «под норку», в рубиновых замысловатых сережках и разноцветных шарфиках на покрасневших от базедки шеях с обильными бородавками.

Когда меня спрашивают, как тут принято, за кем я, то после обижаются все — и те из бабушек, кого перепутал, и их товарки:

— Вам что, все бабки на одно лицо?! А у меня, между прочим, шарфик кипрический… кипритский… киприотский! А у женщины — ширпортреб шарфик, зато сумочка, неужели не видите, в тон сережкам, смотрите, какие вычурные замочки!

Пока я, сам теперь покрасневший, неловко оправдываюсь — они и в самом деле похожи, честное слово, даже бородавки у обеих за левой мочкой! — та бабушка, что в «ширпотребе», стеснительно и громко шепчет соседке:

— Вам и правда нравится моя сумочка? — и, дождавшись улыбчивого кивка, признается еще более громким шепотом: — Это мне Гарик подарил, еще когда… — она вдруг несколько раз судорожно вдыхает и медленно выдыхает, и они обе, одна в шарфике, другая с сумочкой, начинают что-то друг другу объяснять, успокаивая в ответ собеседницу и задыхаясь, и меня даже пропускают вперед, чтобы успеть наговориться — о Гарике, о сумочках и шапках, а еще — о кипрических неширпотребовских шарфиках.

Или, может, кипритских.

* * *

В прошлый раз, когда я сдавал кровь, стариков к моему приходу осталось всего двое: грузный, плечистый и все еще рыжий под сединой мужчина лет семидесяти, с трудом, поморщившись и чуть не обрушившись на меня, севший рядом, и остролицая высокая старушка с прямой спиной, помогающая ему натянуть одноразовые бахилы. От моей помощи она отказалась («Банки каждый день кручу, лучшее средство от артритов!»), улыбнувшись приветливо и благодарно, но когда не обнаружила в чуть треморных руках спутника нужной бумажки-направления, лицо ее закаменело и даже многочисленные морщины куда-то исчезли.

Несколько секунд она молчала, а потом взорвалась:

— Миша, как ты мог, Миша?! Как ты мог забыть про направление?! Мы же для этого вернулись, Миша, ты же сам его забрал на моих глазах, а теперь снова не ведаешь, куда положил?!

Миша пытался виновато пожать плечами, морщась от прострелов хондроза, успевая вставлять только робкое:

— Рая… Рая…

Она обреченно села рядом, взяла его за трясущуюся руку и гневно продолжила:

— Миша, ты скажи, ты не хочешь лечиться, Миша? Ты хочешь умереть, и чтобы я доедала все накрученные сто сорок четыре банки кабачков, Миша, ты этого хочешь? А ты подумал, что я должна буду сказать Ромочке с Таней? А о Мишутке ты подумал? А ты подумал, что я буду делать в гостях у Тамары с Колей — кто с Колей выпьет его чертовой наливки, Миша? У меня же от его наливки сыпь! А ты подумал, что мне делать на нашей скамейке в парке, Миша, что мне там делать потом, Миша, одной, столько лет?! У нас, ты же знаешь, Миша, ты это знаешь, в роду женщины живут долго, бабушка моя до ста восьми стрекозой была, а мама, Миша, дай бог ей здоровья, в свои годы бодра и здорова! И я буду одна, без тебя, Миша, если ты так себя ведешь, одна буду двадцать пять лет, Миша, одна на той скамейке, а кабачков этих, сто сорок четыре банки, Миша, мне хватит одной на все тридцать лет, даже если я буду по одной в месяц открывать, Миша!..

Последние слова она говорила ему уже куда-то в плечо, склонившись и сухо всхлипывая.

Миша, неловко обернувшись, наткнулся на мой взгляд и, продолжая гладить Раю левой рукой, которую хондроз не тронул, одними губами прошептал мне:

— На двенадцать…

Когда я недоуменно приподнял брови, он снова повторил, чуть громче:

— На двенадцать лет!

И точно, я тоже подсчитал: сто сорок четыре банки разделить на двенадцать месяцев — выходит, что Рае их хватит только на двенадцать лет, а не на двадцать пять или тридцать. Но я ей об этом не сказал, пока она дожидалась своего Мишу, которого, к счастью, все же приняли без направления. А когда он вышел из кабинета, она взяла его за здоровую руку, но так, чтобы выглядело, будто это он ее поддерживает, и уверенно повела куда-то.

Наверное, на ту скамейку.

* * *

— Вера Николаевна, — интересуюсь у своего терапевта, — почему у вас тут не так, как должно быть в совдеповском заведении, не как в страшилках про поликлиники, о которых я читал?

Восьмой час вечера. Вера Николаевна первую половину дня провела «на вызовАх» (тут делают ударение на «а» в этом слове, это профессиональное, чем-то похожее на шахтерское «на горА»), бегая по участку, на котором огромный жилмассив и череда частных домов с нечищеными улицами и злыми собаками не на привязи. При этом она улыбается, шутит, успевая все разъяснить и ответить на все вопросы, а у ее дверей почти никогда не бывает недовольных — всех принимают вовремя, очереди тут редки. Жаль, что скоро придется перейти на другой участок, их тут перенарезают, и у меня будет новый терапевт — тоже хороший, успокаивает Вера Николаевна и говорит, что с хорошими пациентами и врачу всегда хорошо, лишь бы выздоравливали их подопечные.

Я у нее из трудных и неподдающихся — то рецидивы, то снова плохеет: не на что взять лекарства, ибо по вине мстительного начальника-графомана, то и дело отправляющего каждый больничный на проверку в соцстрах, затягивается выплата денег. Проверки надоели и самим врачам: приходится отвлекать на это людей и ресурсы, хотя и самим проверяющим, и проверяемым понятно, что все это ни к чему.

— Это он у вас алкоголик, — авторитетно ставит диагноз медсестра, с которой мы ожидаем очередного врача у кабинета — сейчас они совещаются с заведующей как раз по поводу моего лечения. Я киваю — видок у начальника подходящий.

— Алкоголики, особенно залеченные — они мнительные, им везде козни кажутся, значит нужно мстить всем и каждому, особливо тем, кому завидуешь, а алкаши завистники еще те…

— А вы не переживайте по этому поводу, — советует чуть позже тот самый врач, которого мы дожидались. — Скотство это — с таким серьезным диагнозом еще и всячески доставать больного человека. Но, знаете что, плюньте вы и забудьте! Так прямо и сделайте: плюньте ему в рожу — и забудьте!

Про начальника все тут в курсе: он первый сумасшедший, кто пытается измучить поликлинику проверками без всякого повода.

— Будто вы тут всех купили… — смеется заведующая. — Неужели у него своих начальников нет, вменяемых, кто бы укоротил глупость?

— Начальники есть, даже целый министр, но не может совладать, — пожимаю плечами. — У начальника-то моего у самого прокуратура на хвосте, нарушений навыявляла, вот он и мстит всем вокруг квадратно-гнездовым способом, всех подозревая и всех мня врагами…

* * *

Впрочем, о начальнике мы с врачами почти не говорим, больше о врачебной доле, о пациентах, о том, куда здравоохранение катится и как ему не дадут пропасть такие как, например, они сами, почему нет. А когда я неловко интересуюсь, не занимаю ли слишком много их времени досужими разговорами, каждый из врачей — сейчас это Ирина Анатольевна с дневного стационара, где мне ставят капельницы так, что след от них я не могу разыскать уже на второй день, это и называется «легкой рукой» — философски говорит, что все происходит зачем-то и по какой-то причине, не нам судить, а разговоры когда-нибудь пригодятся.

И они пригождаются, когда та же Ирина Анатольевна на очередном приеме вдруг смотрит на меня тревожно, спрашивает, не испытываю ли я трудностей, произнося слова, внимательно выслушивает ответ, а потом берет в охапку — маленькая и похожая на добрую фею из какой-то сказки — и тащит к вечно занятому неврологу, который находит для меня время и по признакам, о которых я даже не подозревал, отправляет на «скорой» в больницу:

— Жить хочешь? Вот и езжай, там все поймешь!

И только после «скорой» с сиреной и пугающего КТ в больнице, когда мне говорят, что я теперь должен «поставить бутылку» тем, кто распознал надвигающееся нехорошее по мимолетным и не каждому врачу бросающимся в глаза признакам («Да Ирина Анатольевна лет тридцать по вызовАм на участке зайкой носилась, она же профи, она только увидит — и все может сказать о тебе!» — смеется кто-то из медсестер уже позже, когда я снова появляюсь в поликлинике), я начинаю понимать, что все, что было раньше — было неспроста.

* * *

Осенью в программе «Про здоровье» у Наташи Цопиной на ОТС вышел сюжет о том, что по результатам всероссийского конкурса терапевтов именно в нашей поликлинике оказалась наиболее высокая концентрация лучших врачей — их тут целых пять (из пятисот на всю страну!). Среди них и мой терапевт — Вера Николаевна.

А вообще, тут много отличных врачей: неврологи — один из них, постарше, вовремя распознал признаки грядущей болезни, другой, покрепче, настоящий былинный богатырь, за несколько манипуляций разобрался с досаждавшим мне много лет хондрозом, а потом «вел» меня несколько месяцев; суровый кардиолог, при виде которого, мне кажется, мое сердце начинает панически биться, но это не беда, оно в хороших руках; а заведующую я и вовсе не признал в красивой улыбчивой и эрудированной женщине, ожидая почему-то увидеть что-то из советских времен, с халой и вечным недовольством на лице.

Скоро мне идти на прием к ним, в городскую поликлинику №2.

Спасибо вам за легкие руки — и простите, что я снова без бутылки.

Виталий Серафимов