Настоящее

Я не люблю читать ленты новостных агентств и разглядывать супертрэшевые сайты с кричащими баннерами. Тамошняя жизнь кажется мне ненастоящей, герои тех новостей — чужими и невзаправдашними: у них там всегда ад и ужас, а я верю, что где-то внутри все люди хорошие и добрые, мне хочется счастья и любви даже в заголовках. А откуда взяться любви на «первом по срочным новостям»?

За пределами Интернета тоже не всё так просто — толчея в метро, нищета подземных переходов, хамство в присутственных местах, грязь подъездов... Но только тут можно найти что-то живое — не всегда оно будет розовым и безоблачным, но уж настоящим — точно.

Она начинает плакать, — пьяно и по-бабьи. Может, ей губернатор сердце разбил. Я бы не исключал.

Вот прямо в центре города, у здания областного правительства, хорошо одетая дама неопределённых, но определённо нескучно проведённых лет, поёт, взвинчивая темп и звук: «А напоследок я скажу-у-у...» — потом поднимает над собой литровую и почти уже допитую бутылку «Мартини экстра драй», придерживая донышко другой рукой, выхлёбывает остатки, перехватывает бутылку за горлышко и, с криком «Прощай, любить не обязу-у-уйся!», изо всех сил ударяет донышком тары по углу здания обладминистрации. И только когда бутылка пружинит, не разбиваясь, и отлетает, она начинает плакать, — пьяно и по-бабьи.

Может, ей губернатор сердце разбил.

Я бы не исключал.

А у молодых всё иначе. Девочка-первокурсница в замысловатой полосатой, оранжевой с чёрным и розовым, шапочке с наушниками, чуть преувеличенно артикулируя, читает с телефона, дожидаясь лифт на первом этаже торгового центра: «Тварь... запомни, больше никогда... лохматка кошачья... даже не подходи, слышишь... я сказал, ты мне никто, запомни, лживая сука!»

Дочитав, она щёлкает розовой «раскладушкой», кивает сама себе и, повернувшись к подруге, высунувшей от любопытства кончик языка, говорит удовлетворённо и торжествующе: «Любит!»

Выразить чувства сейчас можно и попроще, это даже поощряется — например, заказать песню на радио для объекта страсти или подарить валентинку в соответствующий день. В соседней школе, совсем не гламурной, в середине февраля установили прямо на входе большой красочный ящик — для валентинок, анонимных и нет. Девочки ходили торжественно-равнодушные и больше обычного накрашенные, мальчики суетились и что-то обсуждали по углам.

Я тогда шёл домой и думал: может, для страны не всё ещё потеряно? Это же здорово и правильно, когда девочки любят военных...

За школьной столовой угловатая восьмиклассница с рублеными чертами лица, в нелепой юбке и в куртке с растянутыми рукавами что-то долго выкладывала на снегу из щепок, веточек и прочего мусора. Выложенное оказалось кривоватым сердечком, на которое она рухнула лицом вниз, разведя в стороны руки. Полежав, она встала, посмотрела на выемку в снегу, повернулась и пошла в сторону покосившихся домиков у оврага, теснимых новостройками. По дороге она время от времени снимала с себя прицепившиеся ветки и щепки, зачем-то складывая их в мешок для обуви, и часто оглядывалась.

Но позади никого не было.

А однажды зимой я увидел, как ослепительно красивая девочка зашла в вагон метро, держа за руку ушастого и нелепого в своей огромной шинели мальчика-курсанта с лычками второго года службы-учёбы, — и смотрела на него влюбленно всю дорогу, смотрела, не отрываясь... И я тогда шёл домой и думал, чуть завидуя, конечно: может, для страны не всё ещё потеряно? Это же здорово и правильно, когда девочки любят военных...

Я шёл, а вокруг был снег, и недалеко от дома мальчик катал девочку с небольшого склона. Им было лет по семнадцать: он в оранжевых варежках и нелепой шапке с помпоном, она — в толстом свитере ручной вязки и в меховых «наушниках»; они катились вниз на санках и визжали, отталкиваясь короткими палками.

Когда мальчик сел рядом с девочкой прямо на снег напротив замёрзшего фонтана, и они начали ловить языками снежинки — стало понятно, что у девочки нет ног. А мальчик, слизнув последние снежинки, снова потащил санки наверх, сел позади девочки, и они вновь покатились до самого низа, в последний момент кувыркнувшись с санок, обнимаясь и вопя что-то весёлое.

Когда после таких прогулок я прихожу домой, открываю сайт с новостями и вижу очередной трэш, то закрываю страницу, не читая, — я ведь теперь знаю, что всё это ненастоящее. А настоящее я вижу каждый день в метро, на улице, в подземном переходе, — даже вот только что, в подъезде, где она, морщинистая и совсем седая, говорила ему, старающемуся держать спину прямой, что в его возрасте непросто: «Ну что ты, ну что ты...»

Когда после таких прогулок я вижу в новостях трэш, закрываю страницу, не читая, — я теперь знаю, что всё это ненастоящее

А он всё равно ставил ногу на ступеньку, поднимаясь и несколько мгновений задерживаясь на одном месте, чуть потряхивая седыми волосами. Потом он, явно что-то превозмогая в себе, шагал на следующую ступеньку... Наконец он поднялся на площадку первого этажа, протянул ей потёртую книгу с золотым тиснением и, со словами «Там про этого, о котором ты в прошлый раз меня спрашивала...», повернулся и сделал шаг назад.

Я его знаю, он живёт в соседнем подъезде. Они дружат уже много лет.

Через пару минут муж спустится в лифте на первый этаж, чтобы выйти, подать ей руку и войти в кабину следом за ней.

Она говорит, что все люди такие. Хотя бы внутри.

И я ей верю.