Спектакль про 90-е в Новосибирске: «Если это было время надежд, как мы оказались в такой заднице?»

18 Дек 2015, 05:00

Зачем копаться в травматичном опыте девяностых, пока по ним еще ностальгируют, почему чем беднее семья, тем больше у нее телевизор, и откуда пошел нынешний удушающий российский режим. Драматург Сергей Самойленко и режиссер Константин Колесник рассказали Тайге.инфо о спектакле «До и после сникерса».

Документальный спектакль «До и после сникерса» покажут 21 декабря в новосибирском театре La Pushkin. Авторы спектакля — драматург, писатель и переводчик Сергей Самойленко, режиссер Константин Колесник, художник Антон Болкунов и продюсер Юлия Чурилова — положили в основу спектакля личные истории новосибирцев про девяностые — время перемен, новой музыки, нового кино, новых одежды и продуктов, медиа, досуга. Свидетельства эпохи бывших депутатов и бандитов, торговцев с барахолки, креативщиков и художников были обработаны и смонтированы драматургом и режиссером, со сцены их расскажут четыре актера — Антонина Кузнецова («Красный факел»), Артем Свиряков (НГДТ), Денис Старков (актер театра и кино, Санкт-Петербург), Полина Парага.

С Самойленко и Колесником Тайга.инфо поговорила о предстоящей премьере и о том, почему разговор о девяностых стал возможен именно сейчас.

Тайга.инфо: В 2015 году все вдруг стали вспоминать девяностые, тут и флешмоб в фейсбуке, и «Остров 90х» на Colta.ru, и ваш спектакль. Он возник в этом тренде, или это давно вынашиваемая идея, и просто совпало?

Самойленко: Идея возникла давно, еще до флешмобов, тему придумала продюсер Юля Чурилова минимум год назад, а все остальное время искали финансирование. На это в итоге выделили грант департамента культуры мэрии Новосибирска. Но пока мы собирались, возник невероятный интерес к девяностым. Мне кажется, просто назрело, подошло время для осмысления этого периода истории. Все сошлось одно к одному, даже Нобелевская премия Светлане Алексиевич, в том числе за «Время секонд-хенд» — в общем, оказалось, что мы в мейнстриме, хотя даже не предполагали там оказаться.

Тайга.инфо: Ну, а почему, на ваш взгляд, девяностые всплыли именно сейчас, зачем вдруг по ним многие кинулись ностальгировать?

Самойленко: Мне кажется, это ностальгия по молодости — но только отчасти. Очевидно, нужен был некий временной лаг, необходимый для того, чтоб осмыслить этот период. Период важнейший и очень травматичный для страны, для общества. Пятнадцать последних лет никто — и в искусстве в том числе — не хотел об этих годах вспоминать, но сейчас дистанция уже достаточна, можно покопаться в этом опыте. В искусстве вообще мало примеров рефлексии об этом десятилетии. Есть «Брат», «Бригада», да еще несколько фильмов, а театр и литература к этому не обращались. Художественной литературы просто нет, кроме бандитских детективов. Конечно, вспоминается пелевинское «Generation „П“», но там нет общей картины как таковой — там в основном про медиа. А попытки проанализировать, дать слово «людям девяностых» почти не предпринималось. И в документальном театре тоже.

Колесник: Мы с Сергеем разного возраста, и в связи с этим у нас немного разное ощущение от этого времени. Мне было интереснее сравнить два состояния общества и человека — до девяностых и после. Какие мы были раньше, какие приоритеты ставили, что делали, какие ценности имели и насколько теперь они остаются ценностями? В девяностые открылись шлюзы, и понеслось: кто-то обнаружил в себе предпринимательский талант, кто-то зарыл научный потенциал, каждый должен был научиться выживать в новых реалиях, и для одних это стало стартом, а для других — могилой всех талантов. Я вот прожил двадцать лет в одной парадигме и двадцать лет — в другой, девяностые стали переломным моментом. А сейчас у меня появилась возможность сравнить, что было важно для меня тогда, а что важно сейчас. И зрителям этот вопрос тоже адресован: что важно для них, какие новые ценности возникли?

Тайга.инфо: Расскажите о сборе материала: кто ваши герои, сколько им лет, чем они занимаются?

Самойленко: Самые разные люди от 30 плюс и дальше — и те, кто родились перед девяностыми или в самом начале, и те, кто старше; кто в полной мере застал советскую власть, и кто не застал. Имена называть не могу — интервью анонимны. Но в том и смысл, что мы не делаем спектакль про конкретных людей, а стараемся вычленить нечто общее, то, что переживали все — хотя и что-то уникальное.

У нас есть все, чтобы зритель не просто поностальгировал: «О, боже мой! «Сникерс»! «Zuko»! «Денди»! Но и спросил себя про серьезные вещи

В итоге получилось собрание коротких историй, диалогов. Хочется, чтобы они стали спусковым крючком для рефлексии, чтобы зрители задали себе те вопросы, о которых говорит Костя. В спектакле эти вопросы ставятся, но не в лоб, а имплицитно. Там есть все, чтобы зритель не просто поностальгировал: «О, боже мой! «Сникерс»! «Zuko»! «Денди»! — хотя материальная культура, безусловно, объединяет — но и спросил себя про серьезные вещи: что для него девяностые, было ли это время потерь или надежд? Если это было время надежд и возможностей, почему мы оказались в такой заднице сейчас? А если это было смутное время, то лучше оно или хуже по сравнению с сегодняшним днем? Вопросы и неприятные и отчасти мучительные. В общем, за ностальгией и узнаванием молодости там есть серьезные смыслы.

Колесник: И есть много недосказанности.

Самойленко: Конечно, наши собеседники многое умалчивают, обходят и искажают с позиции сегодняшнего дня — это позиция так называемого «недостоверного свидетеля». Текст в результате получился интересный, хотя, конечно, хотелось бы сделать его глубже и масштабнее, на большее число актеров, может, с более детальной сценографией. Естественно, сценография не должна быть как в американском мюзикле — документальному театру это и не надо, но что-то, наверное, наш художник Антон Болкунов мог бы при больших ресурсах развернуть. Но мы вообще-то не претендуем на то, что это будет законченная история. Если будем дальше играть этот спектакль, то он, возможно, изменится.

Колесник: Боюсь, что нет — все-таки моя задача сделать законченное театральное высказывание. Язык я избрал специфический и, как мне кажется, совсем не свойственный 90-м и вообще документальному театру. Надеюсь, спектакль будет законченным и у него будет будущее. Хотя все-таки недостаточно глубоко мы эту тему исследовали — круг людей, с которыми мы говорили, мог быть шире. И возраста более разнообразного, и социального статуса — люди, у которых мы брали интервью, относятся к вполне успешным и состоявшимся, не маргиналам. А хотелось бы поработать с людьми, которые…
Тайга.инфо: …не состоялись?

Колесник: Не состоялись, да. Но в принципе, все, что мы нарыли — этого достаточно для спектакля. Хотя, может быть, маловато для того, чтобы вскрыть какие-то совсем уже болезненные нарывы.

Самойленко: Да достаточно болезненно и то, что есть. Наоборот, молодые актеры, которые репетируют, говорят, что позитива маловато. На девяностые пришлась их молодость, совершенно безмятежная и беззаботная. Это их родителям пришлось туго, а у них самих — розовые воспоминания.

Колесник: У нас даже наметился поколенческий и творческий конфликт, потому что Сергей постарше. Мне в 90-м году было 18 лет, а Сережа уже книгу дописывал, был работягой, и у него было больше шансов влиять на что-то.

Самойленко: У меня не было шансов.

Колесник: Но в тексте же есть реплика, что люди до 70-го года рождения могли вот через комсомол чего-то в жизни добиться.

Самойленко: Это реплика одного из наших героев, очень субъективная. В комсомольских структурах были специфические люди, а у меня как у литератора не было шанса. Люди моей профессии оказались вообще выброшены за борт, я девяностые увидел на самом дне, которого ты, Костя, боюсь, не видел. Я одно время, допустим, в городе Арзамасе работал дворником, грузчиком и сторожем, потому что больше никуда не брали, и периодически мне приходилось пустые бутылки собирать и сдавать, чтобы концы с концами свести.

Колесник: В свое время, когда меня спрашивали, почему я не служил в армии, я отвечал, что прошел эту армию на улицах города Новосибирска, и это было гораздо жестче. В армии люди хотя бы были обуты и одеты, и их кормили, они занимались физической подготовкой. А я учился, был нищ, как и большинство вокруг, кругом все горело, приходилось каким-то образом выживать. Это была такая армия улиц.

Тайга.инфо: А в чем тогда разница, если вам обоим было ужасно?

Колесник: У каждого свое дно.

Самойленко: Я вообще-то попытался отрешиться от своего личного опыта, не хотел давать оценок, собирая этот текст. Мои оценки 90-х гораздо жестче. Но и советскую власть я ненавижу. У Кости более идеалистические взгляды на советские ценности и советскую жизнь, а я считаю, что она была страшной помойкой, хотя, возможно, воздух был немного чище, чем сегодня. Сегодня, боюсь, морально все прогнило гораздо сильнее. Но в этом тексте у меня была задача не о себе поведать, а дать слово разным людям и рассказать не только безнадежные истории, как было херово, но и истории успеха, смешные, веселые. Крайние вещи я просто отсек, хотя могу вспомнить, как мой друг, талантливый музыкант, спился и превратился в бомжа, ночевал и замерз на улице, и ему ампутировали отмороженные пальцы.

Или еще типичная история про девяностые: на другого знакомого, тоже не бездарного человека, буквально на голову свалились 100 тысяч долларов. Как в фильмах: чемоданчик с деньгами, который ему удалось спрятать, и его искали все — и милиция, и бандиты. И мужик не мог эти деньги потратить, не мог квартиру купить, чтобы не засветиться. Он эти баксы просто пропивал и за девяностые спился и сошел с круга. Но делаем мы все же немножко другую историю.

Колесник: Мы договорились сфокусироваться на материальной культуре. Поэтому и название такое — «До и после сникерса». «Сникерс» как символ этой самой новой материальной культуры, которая неожиданно возникла и была шоком, потому что ведь не было ничего — и вдруг появилось все.

Мы спрашиваем: «А вернутся ли девяностые?» Да отъедь от Москвы или от Новосибирска на 100 км — там они и не кончались

Самойленко: Собственно, сегодняшняя материальная культура тогда и появилась. Новая реальность и новые вещи породили новый язык. И при всей разнице оценок того времени — кто проклинает Гайдара, кто говорит ему спасибо — новая материальная культура объединяла людей. Мы не сможем помирить зрителей, среди которых будут и те, кто голосовал за Ельцина, и те, кто за коммунистов, они не сойдутся во мнениях. Но в чем они могут сойтись — в чувственном восприятии этой материальной культуры, она была общей для всех. Потом, во второй половине 90-х, расслоение стало глубже, но первые несколько лет у всех был один и тот же «Сникерс», спирт «Рояль» и ликер «Амаретто», и у бандитов, и у обывателей.

Да и сейчас она нас окружает повсеместно. Мы спрашиваем: «А вернутся ли девяностые?» Да, боже мой, отъедь от Москвы или от Новосибирска на 100 км — там они и не кончались. Да, в Болотном к деревянному туалету прибавился еще кирпичный, платный, армянское кафе появилось, которого в начале девяностых не было — то есть какие-то приметы цивилизации. А немножко дальше от трассы отойти — ничего особо не изменилось.

Тайга.инфо: А есть гений места в спектакле? Та же гусинобродская барахолка — это плоть от плоти девяностые.

Самойленко: Конечно, у нас вокруг барахолки много чего крутится. Всем приходилось так или иначе через барахолку проходить, половина наших героев что-то там продавали, кто очки импортные, кто кроссовки, кто поддельную косметику.

Колесник: Изначально идея была вывести барахолку основным местом действия и предметом исследования, но мы пришли ко мнению, что нужно брать шире.

Самойленко: Барахолка — это некий фокус, ведь одна из сквозных тем — это товарообмен: это продали, это купили, туда повезли — там прогорели.

Колесник: А потом мы решили исследовать природу человеческого желания продавать. А оно было вызвано исключительно, а) элементарным желанием выжить и б) желанием стать богатым и состоятельным, не жить как родители.

Тайга.инфо: Мою семью барахолка буквально спасла.

Самойленко: Да она многих спасла. Собственно, в тексте — а я даже не могу назвать это пьесой, окончательным произведением будет спектакль — так вот, в этом тексте нет сквозных персонажей, а есть много разных, и актеры играют сразу всех. В девяностые годы людям приходилось менять социальные статусы очень часто. Это такая рулетка была: сегодня ты торгуешь на барахолке, еще пол-оборота — ты подающий надежды писатель, еще пол-оборота — ночной сторож, а потом — внезапно — почти бандит.
Тайга.инфо: И тогда это было в порядке вещей, люди почти десять лет так прожили, и нормально. Или ненормально? Вы говорите, что это не ностальгический спектакль будет, а какой тогда? Терапевтический?

Самойленко: Терапевтический, да. Хочется, чтобы люди девяностых этот свой опыт хотя бы проговорили. И все наши герои с удовольствием говорили и о хорошем, и о плохом, никто не отказывался. А как это время оценивать, нормально было или ненормально, это зритель пусть решает.

Колесник: Мне кажется, не возникнет диссонанса, что играют у нас 30-летние ребята, которые только родились в преддверии девяностых и в полной мере не ощутили всех прелестей того времени. Я избрал достаточно хулиганский прием, он позволяет нам в абсурдном, романтически-ностальгическом ключе держать дистанцию, которая не позволяет актерам и зрителям скатиться к прямой оценке: это как бы скольжение по времени в театральном танце. Мы не даем оценки — текст просто возникает, как необходимость говорения. А ключевая фигура уже в этой театральной истории — телевизор, который будет весь спектакль работать и что-то показывать.

Тайга.инфо: Мне вот интересно, почему он не выключается у многих и многих моих знакомых. Как появился 20 лет назад, будучи символом достатка, так и не выключается.

Колесник: Я бывал в самых депрессивных городах, например, на Урале, где в семьях телевизор — будто икона. Люди влезают в долги, чтобы купить широченную плазму и оснастить ее семьюстами каналами. Телевизор — предмет гордости. Люди не взаимодействуют с реальностью, а только с телевизором, разговаривают с ним, переживают. Телевизор — это наркотик, на который люди тратят деньги, время, силы, и чем депрессивнее место, чем менее обеспечены люди, тем они больше в телевизор окунаются.

Самойленко: Если уж о телевизоре, то, мне кажется, что девяностые начались в конце восьмидесятых и как раз с телевидения. Та гласность и последующая отмена цензуры дали невероятную свободу — в СМИ, культуре, искусстве. Сами девяностые произвели гораздо меньше нового в области СМИ, зато появились индустрии, рекламная, например. А затем были угроблены первые ростки независимого и честного телевидения. Если вообще можно применять к ТВ такое слово, как честность… И ОРТ Березовского, и НТВ Гусинского были корпоративными, партийными, продажными и пропагандистскими машинами. Ну, а то, что сегодня…

Тайга.инфо: Дефицит честности, который тогда возник, мог бы себя исчерпать, наверное, когда люди достигли определенного достатка, и стало можно поменьше врать?

Самойленко: Дефицит честности возник, когда жить стало по-настоящему херово, большинство было реально на грани выживания, а страну тогдашние «лидеры мнений» убеждали в благотворности реформ. В те годы честность как категория ушла из общественного пространства. Любимая поговорка была такая: «Если ты такой умный, почему тогда такой бедный?» И вторая, цитата из Бродского, которую обожали властители умов из телевизора: «Ворюга мне милей, чем кровопийца» — под этим лозунгом было разворовано все, что можно.

Показать расстрел Белого дома в прямом эфире — это очень сильный опыт для страны. И после этого мы удивляемся тому, какую роль играет нынешний парламент, это сборище клоунов?

Не только у меня сегодня есть вопросы об ответственности людей, убедивших всю страну проголосовать за больного, сильно пьющего человека в 1996-м, одобрявших расстрел Белого дома в 93-м. Какой бы ни был, а это был парламент. Расстрелять парламент своей страны и показать расстрел в прямом эфире — это очень сильный опыт для страны, согласитесь. И после этого мы удивляемся тому, какую роль у нас играет нынешний парламент, это сборище клоунов? Основы нынешнего режима были заложены именно в девяностые. Все люди, которые сейчас наверху, начинали тогда и тогда же сколотили свой первый финансовый и политический капитал. В этом смысле нулевые и десятые — это полное продолжение девяностых.

Колесник: Более того, сейчас хаос в умах достиг апогея. 2015 год — это продолжение 1993-го, его кульминация, потому что концентрация абсурда зашкаливает.

Самойленко: Мы не поймем, что происходит сейчас, пока не разберемся с тем, что произошло тогда. Речь не об однозначных оценках, «лихие» или «благословенные» — там было все, и свобода, и беспредел. Тогда и зародился наш недокапитализм — без среднего класса и демократических свобод. Презрение к процедурам и закону возникло тогда же, хотя те манипуляции с нынешними не идут ни в какое сравнение. А воровство чиновников, которое казалось запредельным, не идут ни в какое сравнение с сегодняшней коррупцией. Так, детские шалости.

Колесник: Есть два ключевых момента эпохи для меня: свобода и надежда. Ты был свободен в широком понимании, свободен говорить все, что тебе вздумается, причем на любых площадках. И всегда была надежда: у кого-то стать богатым, у кого-то — получить профессию — но она была. В общем, и до сих пор наши граждане не перестают надеяться.

Тайга.инфо. То есть надежда есть, а со свободой как?

Самойленко: Со свободой никак. Но тех, кто жил при так называемом развитом социализме, удивить ничем уже невозможно. Ничем. Моя молодость вся прошла при цензуре, казалось, что это навечно. Что никогда не увижу Париж, никогда не прочитаю половину книг, кроме как в самиздате. Не посмотрю половину мирового кино. На моей пишущей машинке что только не было перепечатано — Бродский, Георгий Иванов, даже роман Набокова «Подвиг». А вдруг весь этот казавшийся вечным уклад стал рушиться. В 1985 году, когда я только что поступил в Литинститут, от избытка чувств и портвейна с приятелями мы решили почитать стишки у памятника Пушкину — и вдруг собралась такая толпа, что перекрыла Тверскую, тогда — Горького. И нам ничего не было! Никуда не забрали… Попробуй такое сегодня представить… Даже гласности никакой еще не было, но в воздухе уже что-то витало. И стало меняться с катастрофической скоростью. А сегодня мы наблюдаем обратный процесс — откат с катастрофической скоростью туда, к состоянию восемьдесят лохматого года, и дальше назад, туда, где без разрешения невозможно ничего, даже дышать. Вот в этом разница — в девяностые можно было все.

Беседовала Маргарита Логинова
Использованы фотографии Фрола Подлесного и Валентина Копалова