«С кем из крестьян ни заговоришь в Сибири, для всех эта война — поход в обетованную землю»: дневник Гарина-Михайловского

20 Мар 2016, 07:00

Весной 1904 года инженер Николай Гарин-Михайловский отправился на Дальний Восток военным корреспондентом. Его «Дневник во время войны» — сборник путевых заметок о плодородной земле Алтая, остроумном иркутском театре и сибиряках, ощущавших русско-японскую кампанию как «поход в землю обетованную».

ДНЕВНИКЪ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Отправляясь въ центръ интереснѣйшихъ событій нашей эпохи, я буду переживать ихъ тамъ, воспринимать, чувствовать. Я и всѣ тамъ находящіеся.

Въ каждомъ изъ насъ, какъ въ капляхъ все того же океана, отразится переживаемое этимъ океаномъ. Въ свою очередь, передать это читателю, дать и ему почувствовать то, что переживаешь — цѣль этого дневника.

Я беру на себя большую отвѣтственность передъ читателемъ: быть правдивымъ.

16 мая (3 мая) 1904 года: Ночью не спалось. На какой-то маленькой станции нас несколько человек вышло из вагона. Стояла в темноте одинокая фигура. Подошел ближе.
— Татарин, — говорит Сергей Иванович.
— Татарин-то татарин, — отвечает фигура, — да крещеный. — Татарин? Как же это ты, братец мой: крестился?
— Так, додумался.
— Додумался?! Как же ты додумался?
— А что, запрещено?
— А что же ты тут делаешь?
— А вот сына караулю. В солдатах, едет на войну, письмо прислал. Вот и караулю.
— Давно караулишь?
— Неделю. Сказывают, через четыре дня еще.
— Охота видаться?
— Повидаться ладно, — наказать насчет земли надо.
— Какой земли?
— Да вот, что после войны отберут: земля, сказывают, больно хороша, — так вот участочек бы прихватил: все равно там же будет. Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, — пусть участок просит, а крест другому.
И еще на одной станции сегодня утром столпилась кучка переселенцев из нового поселка тут же около вокзала.
— Ну, что война?
— Война... Всех погнали, остальных через месяц в ополчение, а весна, вишь, поздняя, — так, видно, нынче и сеять не придется. С кем сеять? Только старики и останутся.
Другой голос, сонный:
— А хоть и не сеять: что в ней? Солонец — солонец и есть. Пускай бы всех угоняли и с бабами и ребятишками, — земли там, толкуют, не родня здешним. Так ходом бы пошло дело: впереди войско, а сзади мы на участки выехать...
— Да ведь, хоть и завоюем, хозяева земель там налицо.
С тревогой спрашивают:
— Еще какие хозяева?
— Китайцы.
— Когда завоюем, какой же китаец тогда? Коли ты китаец, должен уходить тогда.
— Куда?
— На свое место.
— Да он и сейчас на своем месте.
— Коли нам достанется земля, так, видно, уже место не его будет.
— И воюем мы не с китайцем, а с японцем.

С кем из крестьян ни заговоришь в Сибири, для всех эта война — какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну

Звонок. Мы в вагонах у окон. На нас угрюмо смотрит только что разговаривавшая с нами группа. И с кем из крестьян ни заговоришь здесь в Сибири, для всех эта война — какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну.
— И армию свою и ополчение; нам первым и почет после войны.

Я смотрю в окна. Все такая же ровная, как ладонь, местность. Признаков весны все меньше и меньше. Береза — и та еще стоит голая. Прошлогоднее жнивье торчит. Урожай в прошлом году был громадный, но весь погиб от дождей, и хлеб едят солодовый, тяжелый.

— Животами замаялись, — говорят крестьяне — и дождей с осени и зимой снегу много было, — вишь вода в поле, как в речке, стоит, а земля раскиселилась вся, — не воткнешь соху. Поехали было пахать, да только лошадей завязили, утопили, — так ни с чем и вернулись.

Места, по которым я еду, знакомые мне. В последний раз я проезжал здесь в 1898 году. И за шесть лет даже на глаз произошла большая перемена. Все больше и больше встречается новых поселков, только что выстроенных — в 10–15 изб. Иногда и изб еще нет, а землянки, или просто шатер, лес подвезен, ребятишки играют, баба что-то кипятит в котле на воздухе, а крестьянин тут же пашет, может быть, впервые от сотворения мира поднимаемую землю. Очевидно, это переселенцы, этой весной только приехавшие.Верст на пятьдесят к югу от дороги тянутся сравнительно плохие земли, солончаковатые, но потом они становятся все лучше и лучше. Между Барнаулом и Семипалатинском участок земли Кабинета Его Величества, в 40 миллионов десятин, по качеству представляет собою исключительный в мире. Какие пшеницы там — на 300 пудов на десятину, а хлеб из такой пшеницы и без крупчатки белый. А какие маки и подсолнухи могут родиться! Кабинет сдает эти земли в долголетнюю аренду по 30 копеек десятина. От всей души советую знающим хозяйство людям с небольшими средствами ехать сюда. Они составят себе состояние. Приедут и без моего совета: через 10 лет таких счастливых условий уже не будет. Правда, трудно с рабочими руками, но пока много беглых, и киргизы понемногу приучаются. Очень выгодно и скотоводство. Англичане ссужают жителей и машинами и даже деньгами на покупку скота.

Что англичане стали хорошими знакомыми Сибири, можно судить хотя бы по тому, что в киосках даже небольших станций на прилавке разложены и английские книги. Едущий в нашем поезде английский полковник показал на них своему спутнику, тоже англичанину, и оба улыбнулись. Интересна фигура английского полковника. Он высокого роста, худой, стройный. Лицо сухое, красивое, но резко очерченное, бритый. Похож на Юлия Цезаря, как его передает Качалов, лет сорока. Сели англичане эти в Омске.
В Омске весь вокзал набит военными. Здесь и из Ташкента, и из Верного, и из Семипалатинска. Саперная рота, друзья приятели Сергея Ивановича, прошли 1.800 верст со скоростью до 50 верст в день в среднем во время распутицы.

Жители Омска сообщили нам новости. Двух японцев арестовали. Один из них нанимался прачкой и оказался офицером генерального штаба

Вид у всех здоровый, сильный. Сибирский четвертый корпус готов, и сибирцы не нахвалятся им. И в Омске новостей, кроме взорвавшейся японской миноноски, никаких. И тревожно, озабоченно слышатся вопросы:
— Неужели же решили оставаться в Ляояне?
— А почему и не оставаться?
— Потому что риск, отступление — действие наверняка.
— Но, может быть, и не риск?

Что нам отсюда видно?.. Местные жители Омска сообщили нам две новости. Двух японцев арестовали. Один из них нанимался прачкой и оказался офицером генерального штаба. Другая новость, что около сотни японцев ушли в Монголию, с целью выйти на Забайкальскую дорогу. Но казаки-охранники предупреждены, и меры приняты.

20 мая (7 мая): Сегодня мы приезжаем в Иркутск. Все та же еще не начавшаяся весна, без свежей растительности, с посохшей прошлогодней травой, с обнаженным корявым лесом. Необъятные пространства, которых хватило бы на десятки миллионов людей, и почти ни одного места, где бы хоть один человек мог поселиться. Надо этот хлам еще вырубить или выжечь, выкорчевать или ждать, когда пни сгниют. Длинная, большая работа не одного поколения. А пока это какой-то выставленный для просушки на весеннее солнышко хлам. Какое-то разоренное в конец имение Плюшкина, с перегнившим и сожженным лесом, заколдованное имение, из которого вот уже восемь дней никак не выедешь, и кажется, что едешь все по тем же местам.

По-прежнему никаких новостей: самые свежие везем мы. Как будто попали мы все на необитаемый остров. Чем ближе к цели, тем глуше, тем меньше признаков войны. Волнуется Петербург, а Москва уже гораздо тупее реагирует, как и более близкая к столицам провинция. А здесь, в глубине Сибири, — здесь вековая тишина.

Волнуется Петербург, а Москва уже гораздо тупее реагирует, как и более близкая к столицам провинция. А здесь, в глубине Сибири, — здесь вековая тишина

Совсем еще дети, два молодых гусара, которые сели к нам в Омске. Им весело, постоянно они хохочут, рассказывая друг другу что-то смешное, иногда пьют шампанское и тогда смеются еще больше. Их возраст — с небольшим двадцать. Оба симпатичны и красивы. Особенно тот, что в коричневом мундире с золотым шитьем. Так и ходит все время в мундире. Голубые глаза, русый, на губах чуть пробивается пушок, идет торопливо, точно боится, что не дойдет. Как ходят в качку.

Их мало интересуют сложные вопросы, но однажды по поводу какого-то замечания один из них сказал:
— Разве может быть какое-нибудь сомнение, что мы будем в Токио? И там подпишем мир.
— Никакого, — ответил его товарищ и протянул свой бокал.
— Чтоб переехать в Токио, нужен флот, — скромно заметил, скривившись, доктор.
— Но ведь мы же посылаем балтийскую эскадру? Разве может быть сомнение, что она не победит?
— Никакого, — ответил его товарищ и опять чокнулся с ним.
— Если у командующего шестьдесят тысяч уже есть, да окопы, а это еще удваивает... А у них и сотни не наберется...
— Вы читали, может быть, исторический роман Готье, называется «Сестра солнца», издание Трачевского, из XVI века Японии? Историческая подкладка этого романа верна. Так вот там интересные данные есть: во время междоусобной войны одна из воюющих сторон собрала в течение месяца трехсоттысячное войско... Это в XVI столетии, и только одна сторона...
— Какое войско!..
— Умирали, как и теперешние, стоя... С тех пор двести лет прошло, — прибавилось и народу, да и судов транспортных имеется тысяча штук. В раз могут поднять 30 тысяч, а может быть, и больше. Притом же люди энергичные, скоро уже полгода, как возят они войска. Ну, вот и скажите, что же они возят по-вашему?
— Ну, хоть и возят войска! Но что такое японцы? Я один убью десять японцев, а у командующего шестьдесят тысяч таких — все как один. И они уже доказали, как один против десяти дерутся.
— Никто не сомневается в доблести русских войск, и никаких доказательств для этого не требуется...
Молодые друзья весело чокаются:
— За наше доблестное войско!
Они никого не потчуют и пьют только сами.
— Позвольте и мне присоединиться! — улыбается доктор и протягивает свой бокал.
— Ура!
— Позвольте и еще один тост: за молодость, за бесшабашную веру в свое дело!
— Ура!

21 мая (8 мая): Иркутск. Мы останавливаемся на два дня в Иркутске по разным, частью служебным, частью личным делам. В последний раз я был в Иркутске в 1898 году. С тех пор город вырос, стал красивее. Уже верст за 150 до города чувствуется влияние крупного центра: большие села, много поселков, расчищенные поля. Лес отодвинулся к горизонту, на станциях — большие склады каменного угля, который тут же добывается, и из окон вагона видны шахты, заводские постройки, а в одном месте, кажется, даже проволочная дорога.

В 1898 году мы останавливались в Иркутске в очень убогой гостинице, похожей на сарай. Теперь я пишу в большом, прекрасно меблированном номере «Гранд-Отеля». Из-под мягкого темного абажура льется на стол яркий свет электрической лампочки. Столовая гостиницы выстроена с той же претензией, с какой выстроены в Москве столовые «Эрмитаж» или у Тестова: лепная работа, амуры, купидоны, цветы с преобладающими розовыми и ярко-пунцовыми красками. Множество лакеев, струнный оркестр, кек-вок, — все тот же кек-вок. Большой выбор блюд, подают много, приготовляют неважно, но цены столичных ресторанов. Так вышедший на линию купец обзаводится, как люди, мебелью, на глаз такою же, как и у других, но мебель эта только для глаз: сидеть жестко, неудобно. Время сделает свое дело, и в следующем поколении у купца будет мебель, уже соответствующая своему назначению.В городе — новый театр, красивое, довольно большое здание. В театре идут фарсы, иногда остроумные, иногда пошлые и плоские, разыгрываются бойко. Фарсы сменяют оперетку, но Оффенбаха в современном русском фарсе нет, и темы этих фарсов никогда не выходят из сферы ограниченной личной этики: флирт, обманы, тещи и т. п. Публика энергично слушает и смотрит, грубый дружный смех несется по партеру, подхватывается верхами, где к смеху прибавляют нередко и взрывы аплодисментов, и тогда партер шиканьем тормозит порывы райка.

Улицы — широкие, с электрическим освещением, и хотя еще много заборов, но много и сплошных построек... Много магазинов, больших, богато обставленных, но совершенно пустых по части товаров.
— С декабря валяются по железным дорогам: лето приходит, а летних вещей нет; только остатки от прошлого лета.

Бумаги нет, и многие газеты Сибири уже выходят на разноцветных листах. Собирается скоро и «Восточное Обозрение» выходить на такой же бумаге. Частный кредит доходит до 30—40% годовых. Такие проценты платят и многие из подрядчиков Кругобайкальской железной дороги. На капитал платят собственно меньше, но при реализации будущего капитала теряют много. Прямо деньгами стараются не давать, а товаром: чаем, сахаром и другим. Оценивается товар при этом высоко, а продается с потерей до 30—40—50%, в зависимости от того, сколько можно сорвать, какова нужда в деньгах. А нужда в них большая. И вверху и внизу. У купцов дела стоят, подрядчики, вследствие отсутствия оборотного капитала, несмотря на высокие цены, прогорают.
— Но как же можно работать без оборотного капитала?
— Что же поделаешь, когда с нашим ни за что не ответственным контролем принято иметь три оборотных капитала!

25 мая (12 мая): Проснулся и смотрю в окно: все то же. Те же холмы, покрытые лесом. С той разницей, что вся эта бесконечная цепь холмов где-то внизу, у наших ног: мы на перевале, и пред нашими глазами — вся беспредельная даль одиночества, всякое отсутствие жилья. Та сказочная сторона, где в раздумье у трех дорог стоял Иван-Царевич, те места, где слыхом не слыхать и видом не видать человека. Какие необозримые пространства заготовлены страной для будущих поколений! Десятки дней все то же.

Снег идет и уныло завывает ветер. Снег падает, тает, так мокро, и так тосклива вся эта даль в заплаканных окнах вагона. А на станциях обратные поезда с печальными лицами оттуда, из Маньчжурии. Мы им, а они нам жадно задаем вопросы: «Что нового?» Увы, все новое там, в Петербурге!

В окна вагона видны и вокзал, и город Чита. Чем ближе к Чите, тем меньше лесу. Горизонт расширяется, и пред нашими глазами необозримые, нетронутые рукой человека поля. Город Чита небольшой, но придвинулся своими скромными постройками к самому вокзалу. На платформе встречает нас масса военных докторов. Остальных военных очень немного, а все больше доктора и сестры милосердия.
Накидываемся на книжный киоск. Сегодняшняя газета! Читаем жадно, но все это уже читали в Иркутске.
— Боже мой, — говорит Сергей Иванович, — если бы нам принадлежал весь мир, как поздно узнавались бы новости!
— Господа, один из трех уцелевших ротных 11-го полка, в котором из тридцати четырех уцелело девять офицеров под Тюренченом! — указывает кто-то на одного офицера.

Смотрим — тонкий, худой армейский офицерик. Поношенный мундир, погоны, — все это потемнело, как потемнел и он сам. Тень какая-то. Кажется, он еще не совсем уверен, что все кончилось. Но он уже уверен, что он-то останется таким же, каким стоит пред нами. Точно с кем-то третьим все это происходило или еще будет происходить. Весь он — непередаваемая простота и скромность. Нет слов, чтоб передать эту простоту. Громадное сводится к чему-то очень простому.

«Дневник во время войны» русского инженера, путешественника и литератора Николая Гарина-Михайловского. Издание: Гарин Н. Г. Полное собрание сочинений. Том шестой. Петроград: Издание т-ва А.Ф. Маркс, 1916. Перевод текста в новую орфографию — проект «Прожито». 

Подготовила Маргарита Логинова
Использованы фото с сайтов nailizakon.com