«Русский репортер» о музее-тюрьме НКВД в Томске: «Самый реальный музей»

Экскурсии в вечность проходят ежедневно с 14 до 18, кроме субботы и воскресенья. Это расписание работы музея «Следственная тюрьма ОГПУ — НКВД». Он расположен в центре Томска, прямо напротив мэрии. Томск — город не только шести университетов, но и четырех ИТК. Во время акции «Ночь в музее» в «Следственной тюрьме» посидели пять тысяч посетителей

Экскурсии в вечность проходят ежедневно с 14 до 18, кроме субботы и воскресенья. Это расписание работы музея «Следственная тюрьма ОГПУ — НКВД». Он расположен в центре Томска, прямо напротив мэрии. Томск — город не только шести университетов, но и четырех ИТК. Во время акции «Ночь в музее» в «Следственной тюрьме» посидели пять тысяч посетителей

Вечность — в данном случае не метафора, а конечный пункт следования тех, за кем закрывались двери этого здания в 20–40−е годы прошлого века. Тогда тюрьма была просто тюрьмой. Идея превратить ее в учреждение культуры впервые пришла в голову членам общества «Мемориал» еще в конце 80−х. Власти не возражали. Разрешили при Горбачеве, открыли при Ельцине. Сегодня Музей истории политических репрессий — единственный в России, где история советского периода осмысляется как история подавления и уничтожения прав человека, как история тоталитаризма.

Хранитель

Дверь на себя — и ты в настоящих застенках. Кирпичная кладка в полтора метра отсекает от света, шума и обывательской безмятежности. Строители XIX века не думали, что теплоизоляция станет изоляцией от внешнего мира, от жизни.

Крутая лестница спускается в подвал, по стенам — плакаты 30−х годов. Работница в красной косынке предупреждает: «Не болтай!». Пролетарий с мечом в руках не менее категоричен: «Бдительность — наше оружие».

Обстановка в музее напоминает популярные компьютерные игры-реконструкции, в которых предлагается взглянуть на исторические события глазами их участника. Посетителей встречает дежурный в форме сотрудника НКВД. Это муляж. Но от неожиданности вздрагиваешь. К реальности возвращает следующий встречающий, уже настоящий, — директор музея Василий Ханевич.

Он рассказывает, что лестницу обнаружили два года назад, когда ремонтировали здание. Рядом валялась дверь, которая вела в подземный ход, соединявший следственную тюрьму с основным зданием ОГПУ (теперь в нем музыкальная и художественная школы). Когда строители перестилали полы на втором этаже, нашли стреляные гильзы. Да и сам ход, о котором слышали давно, обнаружили во время тех же ремонтных работ.

Гильзы теперь — экспонаты, а дверь с око­шеч­ком-глазком служит щитом для плакатов и объявлений. Подземный ход замурован, но есть намерение его расчистить и сделать там выставочную галерею. Сейчас вход в него обозначен скульптурой: из плиты выступает спина уходящего в вечность.

— Музейным работником я стал, когда начал заниматься историей своей семьи, захотел узнать о судьбах своих дедов и прадедов, — рассказывает Ханевич. — У них польские корни, в Сибирь приехали еще во время реформы Столыпина из Белоруссии. А в 1938 году их забрали, никто из родственников ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Прадед мой и дед — из крестьян. Прадед умер в лагере до вынесения приговора. Деда взяли по обвинению в антисоветском заговоре, приписали к мифической организации и расстреляли. Вся вина его заключалась в том, что он был поляк. Отца арестовали в 1949−м за бутылку керосина. Ему 18 было, работал трактористом. Хотел выручить соседа — получил семь лет заключения за расхищение социалистической собственности.

На счету Ханевича несколько книг (в том числе и о его предках из села Белосток), десятки статей. Он записал сотни рассказов бывших зэков и ссыльных. В базе данных, которая насчитывает более 200 тыс. фамилий репрессированных, есть место и для его родословной.

Первым почетным посетителем, которого он сопровождал по этим подвалам, был Александр Солженицын. Томск оказался на пути его возвращения из ссылки в 1994 году.

— Тогда мы успели оборудовать лишь одну камеру: поставили нары, навесили настоящие тюремные двери, обитые жестью с обеих сторон. Но писатель сказал, что сами эти стены несут информацию.

Гости

Через пять минут по той же лестнице спускаются девятиклассники одной из томских школ. Вместе с классным руководителем они впервые пришли в музей. По истории они сейчас проходят 1930−е — индустриализацию, коллективизацию. О Большом терроре что-то слышали, некоторые читали, но аббревиатуру ОГПУ — НКВД расшифровать не могут.

Мы усаживаемся на деревянные лавки возле замурованного подземного хода. Ханевич излагает факты и цифры: в подвалах сидели подследственные, чья вина еще не была доказана, в каждой камере — до 20 человек, а размер камеры — как купе железнодорожного вагона. На первом и втором этажах — кабинеты следователей. На допросы водили ночью. Каждый следователь за ночь должен был оформить

10–12 дел. Вот по этой лестнице и по этому подземному ходу и тянулся конвейер с подследственными — княгинями Урусовой и Волконской, епископом рязанским Ювеналием, дочерью Рыкова Натальей.

Из коридора пять дверей ведут в камеры. В каждой своя выставка.

За дверью номер 43 — «Большой террор». Это две бывшие камеры. Вместо каменной перегородки — стеклянная витрина. На одной стене — плакаты первой пятилетки. На другой — фотографии расстрелянных. Фотографий могло быть в несколько раз больше — через этот подвал в 1937 году прошли около 11 тыс. человек.

В стеклянной витрине вещи той поры: швейная машинка, игрушки, дамские сумочки и снова фотографии, теперь уже семейные. Все мужчины, изображенные на них, расстреляны, женщины получили лагерные сроки.

Школьницы с изумлением смотрят на туфельки для годовалого ребенка. В их голове не укладывается, что и такие крохи были ЧСИРами (член семьи изменника Родины). В доказательство Ханевич предлагает им полистать секретные приказы из Кремля с автографом Сталина — расстрельные списки. Пока они листают, я обращаюсь к паре второкурсников из ТГУ, зашедших в музей то ли погреться, то ли получить порцию безопасного адреналинового кайфа, как в музее восковых фигур. Задаю им вопрос, который, надо думать, часто звучал в этих стенах раньше: «А вы-то здесь как оказались?»

— Шли, гуляли, увидели афишу: музей «Следственная тюрьма НКВД». Удивились: тюрьма — и вдруг музей. Зашли ради прикола. А тут так интересно…

— Двери тут такие-е! В глазок заглядываешь — и жутко! — они продолжают осматриваться с живым, но как бы посторонним интересом. Останавливаются у карты ГУЛАГа, спрашивают про красные точки. Ханевич объясняет, что это лагеря.

— Вся страна в лагерях?! — хором удивляются студенты.

Сидельцы

В «Кабинете следователя» Василий Ханевич устраивает игру в следователя и подследственного. Алексей, один из экскурсантов, занимает место за столом, под портретом Дзержинского. Перед ним папка, в ней — дело Ростислава Ильина, ученого-геолога, который в Нарымской ссылке изучал северные почвы и еще в начале 30−х предсказал, что в Сибири найдут залежи нефти. В деле всего четыре страницы, и каждая утверждает: Ильин — враг народа и потому приговорен к расстрелу.

— Вы знаете, кто эти люди? — Ханевич, хоть и сидит на табурете подследственного, вопросы задает сам. Указывает на три портрета напротив «следователя»: поэт Николай Клюев, профессор Густав Шпет и создатель Томского краеведческого музея Михаил Шатилов.

— Нет.

— Даже вот этого молодого человека рядом с Клюевым? Это же Есенин.

Алексей смущен. Ханевич успокаивает: следователи тоже не читали стихов, а тем более философских работ. У «активного антисоветчика» Клюева был порок сердца, и в тюрьме его разбил паралич, но от него все равно требовали подписать протокол-признание, что он является идейным вдохновителем «Союза спасения России». Шпет — приват-доцент МГУ, блестящий лингвист, знавший 19 языков, — попал в «фашисты» и сюда из-за фамилии: в то время как раз испор­тились отношения между Сталиным и Гитлером. У Шатилова подкачала биография: во-первых, эсер, во-вторых, министр в колчаковском правительстве. Шпета и Клюева расстреляли в Томске, на горе Каштак, осенью 1937 года, а Шатилова — под Ленинградом 8 декабря 1937 года.

Но никакие слова все-таки не обладают той силой убеждения, которую имеют для русского человека нары. Школьники расселись на них далеко не сразу и не все. Видимо, чтобы не искушать судьбу.

— Я не думала, что история станет настолько ближе и страшнее. Это самый реальный музей, — признается после «отсидки» девочка из группы.

— К нам на экскурсию приходят курсанты милицейского училища. Слушают о Клюеве и Шпете с большим вниманием. Им тоже незнакомы их биографии. «Если бы сегодня Николай Клюев жил в Томске, вы бы его задержали как бомжа, — говорю я им. — А может быть, и ногами бы… до смерти». Потому что он выходил на Каменный мост и просил подаяние.

Ханевич неспроста заостряет. Идет размывание памяти. В 1937−м томские студенты искали встреч с опальным поэтом, а нынешние студенты спрашивают: а кто такой Клюев?

Хотя еще несколько лет назад в городе стоял дом, где снимал угол «олонецкий Лонгфелло», как его называли в 1920−х, и на нем висела мемориальная доска. Доска теперь — экспонат музея, а дом снесли. Похоже, только в «Следственной тюрьме НКВД» можно найти полные сведения о томском периоде жизни поэта. Здесь ему установлен памятник работы Леонтия Усова, а если хочется подробностей, можно посмотреть фильм. В нем, в частности, звучит отрывок из письма Клюева

поэту Клычкову: «Я сгорел на своей “Погорельщине”, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском…кровь моя связует две эпохи…»

Хозяева

Домашний кинотеатр, кондиционер и компьютер в филиале краеведческого музея, которым формально является «Следственная тюрьма НКВД», появились недавно. Помогли спонсоры и депутат Томского заксобрания Александр Уваров, а ремонт оплатил бизнесмен Игорь Скоробогатов, нынешний хозяин здания, где располагается музей. Ханевич рассказывает, что решение не выселять музей из исторического подвала Скоробогатов принял, когда вспомнил, что и в его роду есть ссыльные и репрессированные. «У каждого бизнесмена сегодня должна быть своя тюрьма», — с юмором заметил он тогда.

Для Томска «ссылка» — важное слово и еще более важное понятие. Ссылать в эти края начали еще в XVIII веке. Всех государевых преступников — от Ганнибала и Радищева до Сталина и Свердлова — в Томске принимали как народных героев. В XIX веке это пытался осмыслить и объяснить Владимир Короленко, автор очерка «Содержащая» о пересыльной тюрьме, узником которой был он сам.

— Но город не хочет осознавать себя в этом качестве, — размышляет Василий Ханевич. — Сибирские Афины — да. Центр просвещения — да. А тема ссылки никак не исследуется.

Зато ею активно интересуются из-за рубежа или просто из других городов. К нам приезжал сын Юрия Даниэля. Недавно позвонила внучка Владимира Львова — министра Временного правительства — и попросила восстановить подробности пребывания ее деда в Томске и его смерти здесь в 1930−м году.

— У нас опять возобладала установка на героическую историю, — с горечью констатирует Борис Тренин, историк, доцент ТГУ и сопредседатель общества «Мемориал». — Куда ведут школьников в Кремле? В Грановитую палату, а не в пыточную Петра Великого. Об ужасах прошлого предлагают забыть. Слава богу, у нас достало ума и хватило сил тогда, в конце 80−х, сделать этот музей. Почему тогда власть пошла на это? Потому что хотела дистанцироваться от предшественников. В школе эти страницы истории не изучают, но мы свое дело делаем, проводим конкурсы исследовательских сочинений среди школьников «Прошлое и память». Томский музей выступает уже как координатор проекта по Западной и Восточной Сибири. Мы охватываем область и всю Сибирь, объединяя музеи Парабели, Каргаска, Александровского, Асина, Первомайского, а дальше — Енисейска, Красноярска…

Татьяна Веснина,  «Русский репортер», 10 апреля