О, Русь!: чтобы узнать, чем дышит неизвестная страна за МКАД, корреспонденты журнала GQ преодолели расстояние от Москвы до Владивостока
Сибирская часть путешествия*
Сибирская часть путешествия*
НОВОСИБИРСК-КЕМЕРОВО
Как-то легко и незаметно наш двигающийся в глубь России цыганский табор преодолел за 10 дней больше 4000 километров. Умнички «ауди» неплохо справлялись с дорожными трудностями. Сибирские дороги, кстати, нас удивили. Чем дальше мы двигались на восток, тем лучше становилось дорожное покрытие. Путешественники единодушно признали, что худшие дороги России удивительным образом находятся в центральной ее части, а чемпион по безобразию — трасса Москва-Санкт-Петербург.
В городе Кемерово асфальт вообще сделался гладким как в Лос-Анджелесе. Его украшала свежая белая разметка. Чудо дорожного строительства выглядело особенно удивительно на фоне местного пейзажа. Обычный адски унылый облик совкового города, обслуживающего конгломерат заводов, карьеров или шахт, здесь был эффектно дополнен черной вонючей взвесью, которая заменяет местным жителям воздух. С непривычки дышать очень трудно — кажется, что в легкие с каждым вдохом проникает и оседает ядовитая сажа. Сажа исходит из гигантского природного котлована, где дышит трубами что-то огромное и страшное, выпускающее в беззвездное ночное небо клубы огня и дыма. Из окна машины кемеровская тяжелая индустрия выглядит даже величественно — словно кадры из Фрица Ланга. Но стоит приоткрыть окно, как идея более близкого знакомства с адской кухней моментально улетучивается — как из местного воздуха кислород.
«Выпьете по первой — будет все равно», — сказала нам продавщица в кемеровском супермаркете в ответ на просьбу потоньше порезать сыр. Субботним вечером большинство ее земляков уже выпили по первой — лица под козырьками черных кожаных кепок светились мрачной решимостью и казались выплавленными из железа. Так и не рискнув испробовать на себе обаяние человеков из Кемерова, наша мобильная группа трусливо выкатилась из города в ночь. Хорошая дорога закончилась — и бог бы с ней, к ямам путешественники привыкли. Зато вокруг воздвиглось что-то уже совсем страшное: мы въехали в места скопления зон. Черное пространство прошивали столпы бледно-мутного света — в лучах спецвертухайских фонарей становились видны бесчисленные вышки, бараки и увитые колючкой ворота. Пейзаж дополнял собачий лай и наружная реклама: «Колючая проволока „Егоза“, недорого». Недорогая егоза в этой местности явно была востребованным товаром — да и как без нее, если живешь по ту сторону тюрьмы, по сути, в той же самой тюрьме, только без гарантированного трехразового питания. Так, наверное, думал станционный смотритель из-под Кемерова, или кто-то за смотрителя, когда забирал его домик вместе с терраской и крышей в железную клеть. Так и стоит под Кемерово печальный арестованный домик с запертым внутри железнодорожным человеком — словно застыв от ужаса среди этого злого космоса.
«Лагерь — бесценный человеческий опыт, но я убежден, что ни одному человеку этот опыт не нужен» — ничего лучше или по крайней мере понятнее этой фразы Варлама Шаламова никто про русскую тюремную жизнь не сказал.
КРАСНОЯРСК. МЭРИЯ, АДМИНИСТРАЦИЯ ГУБЕРНАТОРА. КОНЦЕРТ СИ СИ КЕТЧ.
Я закрываю компьютер и смотрю в окно — вот уже полчаса мы маемся в пробке в центре города. Типичная для российских миллионников проблема: узкие улицы не справляются с ежедневно возрастающим потоком машин. Через 20 лет власти обещают превратить Красноярск в «сити». Уже и инвестиционно привлекательный проект готов: гигантские небоскребы наподобие московских «башен Мердера», которые возводит г-н Полонский. Пока амбициозные планы градостроителей существуют лишь на бумаге, и сотни праворуких «японок» медленно ползут среди сталинских улиц центра, панельных окраин и барачных поселочков, где торгуют наркотой цыгане и проживает тревожный криминальный элемент.
— Вот это все мы снесем, — вице-мэр Красноярска г-н Бобров водит указкой по маргинальным городским районам.
Я смотрю на фотографию в рамке на столе вице-мэра: большой румяный Виталий Павлович на мотоцикле «ВMWтуристер» с аэрографией в виде российского флага. Оказывается, почтенный чиновник — заядлый байкер. И не он один. Моду на мотоциклы и другие элегантные виды спорта ввел губернатор Александр Хлопонин, которого подчиненные между собой именуют Геннадьичем. В момент нашего визита Геннадьич как раз уехал в израильскую клинику лечить ключицу, которую повредил, катаясь на снегоходе. В отсутствие губернатора нас принимают «представители администрации».
Словосочетания «представители администрации» в России я не люблю и боюсь. Добиться толку от этих людей — истинный журналистский подвиг. К представителям моей профессии российские чиновники относятся как к злу, которое возымеет ужасающие кармические последствия, чтобы они ни сделали. Поэтому на всякий случай чиновник не делает ничего. Хуже в деловых вопросах ведут себя только арабы. Но у правоверных хотя бы впереди вечность.
Красноярск стал удивительным исключением из правила — возможно, потому, что многие губернаторские помощники и советники, с которыми мне пришлось иметь дело, оказались выходцами из Москвы, и более того, читателями журнала GQ. После нашего
«Бывший олигарх управляет Красноярским краем, как крупной бизнес-структурой», — написала несколько лет назад влиятельная западная газета, когда губернатор Хлопонин волевым и крайне непопулярным решением отменил в крае многочисленные социальные льготы. Как бы то ни было, бывший председатель совета директоров «Норникеля» — очевидно, один из самых эффективных и цивилизованных действующих российских губернаторов. Для меня самое любопытное в его истории — как здравомыслящий, европейский человек ухитрился встроиться в византийскую систему российской власти.
Помимо макроэкономических успехов в крае явно пытаются просто сделать сносным человеческое существование — что, кажется, на сегодня в России вообще самое ценное. Никаких особенных чудес не происходит — по дороге в Красноярск мы видели все те же самые грязные и убогие индустриальные поселки и наглухо занесенные черным снегом кладбища — но их соединяет самое качественное дорожное полотно в России. Не считая, разумеется, Рублевского шоссе.
— А у нас тоже своя Рублевка есть. И яхты. И даже море, — с гордостью рассказал нам представитель красноярской бизнес-элиты.
Искусственная акватория под названием «красноярское море» образовалась, когда из-за какой-то народнохозяйственной надобности в очередной раз перекрыли Енисей. Теперь у замерзших морских берегов действительно моджно видеть яхты, на которых олигархические красноярцы дефилируют в теплое время года по нетеплым волнам. «Феррари» и «Бентли Континентал» в городе также имеются — но зимой их не увидишь. Сезонная жизни здесь имеет ярко выраженный сезонный характер — зимой все замирает. В этом году сезон открывал приуроченный к Женскому дню концерт Си Си Кетч.
Звезда
ИРКУТСК-СЛЮДЯНКА
Потные от весны улочки имперской столицы Сибири наводнены праворукими тачками неясного года выпуска. «Девяносто первый?» — недоверчиво спрашиваю у водилы Дениса. — «Да ты че? Двухтыщ второй или третий». Откуда ж? Ведь уродлива, скотина, как все ранние девяностые. Но нет — и вправду. Специально страшненькая машинка 2003 года, напоминающая прикроватную тумбочку из пионерлагерного набора.
Уже Новосибирск слепит ночного водилу неверно сфокусированным светом встречных фар. А тут — в Иркутске — левый руль вообще встретишь только на начальственных Audi да на стареньких советских «Москвичах». Все остальное — угловатые агрегаты мейд ин джепен, в которых безразлично восседают равнодушные, не очень чистые мужчины в бобровых кепках и телочки с пампушками сисек навыкат.
— Ну, слава богу, хоть «лексусы» есть, — успокаиваюсь я, глядя вслед прожужжавшему джипу.
— Это не «лексус», это — «хорек», — улыбается Денис, — Toyota Harrier. Тот же «лексус», только для внутреннего пользования. Не такой упакованный. Поэтому в Европе он — премиальный джип, а в Японии — бюджетный паркетник.
Вот она — та самая глубина сибирских руд. Домик декабриста Волконского кривится в единственном переулке, названном хоть сколько-то приличным именем. Именем самого князя Сергея Григорьевича. Остальные улицы центра Иркутска пялятся на тебя табличками с фамилиями убийц и подонков: Маркс, Ленин, Дзержинский, Литвинов, Урицкий, даже Фурье. Знаете это кто? — Никто! Ничтожный агитатор в годы робеспьеровщины.
За Ангарой, на улице Лермонтова — двухэтажная изба. На избе вывеска: «Центр промышленного холода». Видимо, в этой хибарке, — думаю я. — и происходит разработка всех жесточайших, извращеннейших пыток, которым собор святых подвергает народ-богоносец. Словно прочитав мои мысли, наши Audi резко поворачивают влево и несутся от греха подальше, мимо промозглых девятиэтажек и недостроенно¬го ледового дворца, куда-то навстречу солнцу, туда, где Байкал. Весело покачиваясь на жесткой асфальтовой шкурке, колеса озорно плюются мелкими обломками щебня, небо, словно оренбургским платком, укрывается легкой, похожей на паутину, рябью, придорожный кедрач лениво выходит из зимней спячки.
— Проснись, проснись, — Отец Небесный явно разговаривает с лесом. «Дурачок, — улыбаюсь я, — лес-то по-русски ни бум-бум. Видно, покурил и вошел
в природу другом».
— Проснись, Красовский. Приехали.
С удивлением открыв глаза, я понимаю, что голос принадлежит отцу мальчика Матвея, пока еще земному обитателю Мармуру, лес рассыпался по горам аквамариновым пухом, похожим на мох. А между гор величественной ледяной пустотой стоит озеро.
БАЙКАЛ. ПЕЩЕРНЫЕ ЛЮДИ. ОХОТНИК
— Хочешь, я тебе соболей по 300 рублей за шкурку отдам? — охотник Афонькин подмахивает стопку, глядя то ли на меня, то ли в мутное окно кафетерия. Сквозь оконную грязь смутно видны двухэтажные панельные пещеры, струйки печного дыма, небольшое стадо подростков у наших машин. От бесконечного прицеливания один глаз Афонькина всегда полуприкрыт, а второй все время вертится в глазнице в поисках добычи. Афонькин — алкоголик, и у него нет левой руки. В сущности, он — инфернальный монстр, похожий на Лорда Вейдера, пропившего свой рычащий скафандр. Так и хочется воскликнуть: «Уж не граф ли Дуку оттяпал тебе руку, Афонькин?»
— А *уй его знает, — он опрокидывает вторую стопку, отсылая нас к великому всезнающему органу, которому поклоняется горемычная Русь.
Выезжая из Москвы, мы двинулись в сторону секты путинопоклонников, но, проехав полстраны, поняли: здесь есть только *уепоклонники, *уеверы и *уемольцы. Кто все знает? — Он. Куда идти? — На зов Его. Да пребудет с тобой кто? — Ну конечно! Тот, в честь кого построен в Останкино главный кафедральный собор, вонзившийся мощным шпилем во влагу эдемских аллей. Где — на седьмом небе от счастья — Его жрецы и жрицы выходят с проповедями в прямой эфир, а многомиллионная паства настраивает свои тарелочки на божественные частоты. И нет для народа русского ничего страшнее даже временного отлучения от этой церкви. Ведь если пропустишь хоть одну серию, к примеру, «Кадетства» или, там, сто первый сезон «Цирка со звездами», — с тобой перестанут общаться соседи. Может даже уйти жена. Ибо не о чем будет им с таким мудилой грешным разговаривать. О посевной? О рыбалке? О детях? О Люське со второго цеха? Да пошел ты на *уй со своей Люськой.
Телевизор — место бытия и вечной прописки собора святых, что довел нацию до состояния полного разложения и невероятной покорности. Уже не надо никого пытать, расстреливать, выселять за полярный круг. Достаточно просто закрыть сундучок и с эфиром, и молекулярная сыворотка, бывшая некогда русским народом, сделает все, что укажут. Лишь бы не знать, что есть настоящий мир, не видеть подлинную жизнь. Только бы не вспоминать, как тебе оторвало твою собственную руку.
— А *уй его знает. Полтора года мне было или год. Поезд отрезал, вроде. Ты, это, налей, а?!
— Ты не знаешь? — удивляюсь я, плеснув кедровки в граненую чекушку.
— Откуда ж? Выполз на пути, и отрезало.
— А родители-то куда смотрели?
— Так, это, *уй его знает-то. На работе были, наверно.
— Как же ты стрелять научился? — Так, это, брат научил. Ты, это, на меня не смотри так, я вот на спор с тобой могу сейчас соболя разделать. Давай, кто быстрей? Так возьмешь шкурки-то? Тебе и по двести отдам.
Я отказываюсь, и Афонькин расстраивается. Из полуприкрытого глаза выкатывается слеза, крутящийся застывает в непонимающем созерцании вечности.
— Вот ты не берешь, а мне, это, есть нечего будет. Охотхозяйство-то закрыли, и, это, теперь сам же лицензию покупаю. На соболя — шесть тысяч, на белку — две, А шкурку белки-то, знаешь, почем берут? По 20 рублей.
— А живешь-то ты на что?
Услышав знакомый ответ, мы сажаем Афонькина в Q7 и мчимся к нему домой.
В утонувшей в сугробе лачуге невыносимо жарко топится печь, в телеприемнике смышлено улыбается Иван Ургант, над дверью застыла голова огромной саблезубой мыши.
— Саш, ну а что надо сделать, чтоб тебе было хорошо? — спрашиваю я, совершенно не ожидая никакого ответа. В принципе, я задаю этот глупый вопрос, чтоб отделаться от него, сесть в луноход Audi и поехать дальше к новым кратерам и морям надежды. Я предполагаю услышать «а *уй его знает» или хотя бы что-то вроде «верните охотхозяйство», а получаю вот это:
— Заботиться о мужике надо. Барина вернуть надо. Чтоб уважал мужик его и боялся.
— А нынешние-то что, не годятся?
— Да разве ж это баре? Говно это, а не баре. Еще хуже нас, вишь, это, как жопу-то лижут.
— Кому лижут-то?
— Да известно, это, Москве лижут. А Москва — Америке лижет. И Китаю лижет.
Александр Петрович опрокидывает последнюю стопку и засыпает. Мы выходим на двор, и в лицо льется холодный байкальский кислород, тот самый, что когда-то питал князя Сергея Григорьевича Волконского, который так хотел свободы для всех, а обрел тюрьму для себя. Империя нанесла ответный удар и победила. Она всегда побеждает.
БАЙКАЛ. ПЕЩЕРНЫЕ ЛЮДИ. РЫБОЛОВЫ
Сквозь щель в окне пробивается тяжелая пакость, похожая на воздух, но — в сущности — им не являющаяся. То есть дышать им приходится, но совершенно невозможно. Время от времени вместе с ним в салон залетают желтые снежинки. На обочине пригорюнился редкий кустарник, слева — механическим трубчатым саркофагом вырос целлюлозно-бумажный комбинат. Когда глядишь на него, зажимая нос, чтобы слизистая не сгорела от соприкосновения с местной атмосферой, понимаешь, что начальники, позволяющие этому предприятию существовать на планете Земля — героические люди. Ведь им не раз приходилось бывать тут, нюхать эту смесь кислотных паров даже — напоказ — пить воду из очистных сооружений. А потом с гордым видом заявлять на трибуне у онкологического центра: «Видите, какая отличная вода. Я пил, и ничего. Рака нет». Даст бог, и не случится. Хотя по всем показателям — должен. И наверняка будет.
Чтобы не впрыскивать в легкие сероводород, мы стараемся ехать под двести. Саяны сливаются в одну каменную стену, и я вспоминаю слова охотника Афонькина. Забота — вот то главное, сокровенное желание русского мужика, его заветная мечта, смысл молитв. Вожделение заботы, невозможность существования без нее, боязнь жизни без чужой высшей поддержки выделяют человека русского среди всех остальных homo sapiens. Отличают собаку от волка, раба — от человека.
— Приготовьтесь, въезжаем в Бурятию. — Наш проводник Денис начинает заметно напрягаться. — Буряты, они вообще злые. Обычно едешь, а они на дорогах сидят и машины не пропускают. Деньги требуют за проезд по их земле. А если не даешь, могут камнями закидать.
— Целуй крест, — строго глянув на фотографа Мармура, хрипит настоятель. От неожиданности Максим Львович проявляет искреннюю любовь ко Христу и тянет свои губы к софринской латуни.
— Из какого издания?
— Из «Красной звезды», батюшка, — наступив на ногу непристойно честному Мармуру, шепчу я.
— А-а-а — хорошая газета, — гундосит поп, глядя куда-то вверх, под купол. Видимо, ожидая увидеть там вместо креста знакомую еще с танкового училища рубиновую пентаграмму. — Ну снимай тогда.
— А рыбаки-то у вас есть в Посольском?
— А как же? Вот, все тут, — священник широким жестом руки обводит кучку коленопреклоненного люда.
Труженики рыбхоза выглядят как персонажи известной карикатуры Кукрыниксов: «Кто пашет, а кто руками машет». В рабочий полдень они неистово осеняют себя крестным знамением, а затем синхронно колотятся лбами об пол.
— А так чтоб рыбачили? Таких нет у вас рыбаков? — не унимаюсь я.
— Кому-то суждено быть ловцом рыбы, а кому-то — человеков, — иеромонах со знанием дела смотрится в свое отражение в кресте. — Не бревнами, но ребрами Церковь Святая прирастает. Езжайте к бурятам. Это десять километров на север.
— Это что ж у вас за номера такие? — на выходе из монастырских ворот нас поджидает бородатый олух в ондатровой ушанке. В руках олуха — ксерокопия газетной статьи под заголовком «Вырежь и сохрани». В статье — все региональные коды России.
— Москва, мужик. Ты лучше скажи, часто сюда чужие приезжают?
— Никогда не видал.
— А на хрена тогда тебе этот ксерокс?
— На всякий случай, — скалится мужик, пятясь к плохо крашенной синей избе.
На какой такой случай? Что заставило одних недоумков издать этот список, заключить его в пунктирную рамку с ножницами и обозвать «Вырежь и сохрани», а другого, всю свою жизнь проторчавшего в унылой деревне у озера вдали от всех дорог — вырезать, сохранить и все время носить его с собой у сердца, на месте партбилета?
Какое-то совершенно бессмысленное, неоправданное любопытство движет русским человеком. Любопытство это зачастую граничит с глупостью и невероятной первобытной смелостью. Движимый этим любопытством русский мужик распространился по шестой части суши, вгрызаясь в непролазную тайгу, переплывая бурные реки, в лаптях взбираясь на вершины, утопающие в облаках, в одной холщовой рубахе с топором в руке и двумя луковицами в котомке дойдя от Рязани и Пскова до Аляски и Курил. Никакой ценности все эти земли не представляли. Там не было шелка и специй, знойных дев и злата. Там было только восходящее солнце и тысячи верст немой неизвестности. А мужику было просто любопытно: а дальше-то что?
— Это вам еще дальше надо проехать, — одинокий рыбак кидает щуку в промерзлый рюкзачок. — В-о-о-н точки, видите? Это бурятская артель.
— Водки привезли, да? — женщина в чернобурковой шапке нехотя распутывает невод.
— А надо было?
— Ну а как без водки-то? Водка-то нужна-то. У нас-то нет ее. — Женщина употребляет «то» явно для связки глупых русских слов.
— Не продается, что ли?
—Да продается-то. Но у нас денег-то нет.
— Как это нет?
— Так-то. Не дают нам. Говорят, все пропьем-то. Рыбой платят и сигаретами. — В доказательство своих слов женщина вынимает из кармана пачку «Русского стиля» и чиркает спичкой. Все-таки прав был президент Медведев, когда говорил, что рыба «это очень важная продукция, я бы сказал, фундаментальная!».
— А пьете-то вы что?
— Так водку и пьем. — Рядом с женщиной вырастает кучка рыбаков.
— Где ж вы ее берете?
— А *уй-то знает? А что, правда водки-то нет? — Группа бурят обступает нас со всех сторон. Становится не по себе. Живые мертвецы бросают невод и небыстрой сплоченной группой направляются к нашим машинам.
— Держите, вот вам бутылка, — мы достаем из багажника пузырь купленной еще в Челябинске сивухи.
— Одной-то мало будет. Нас-то много! — Буряты явно требуют выкуп за наше пребывание на их земле, даже если земля эта через месяц превратится в воду.
Проводник Денис берется за ружье, но на наше счастье из-за трактора показывается старенькая иномарка. В ней — мужчина в галстуке. Словно присмиревшая биомасса, толпа бурят разбредается по боевым позициям. Человек в галстуке оказывается начальником артели. Он приехал сюда потому, что настало время тянуть невод. Он приезжает сюда каждый день. Если этого не делать, буряты украдут всю рыбу.
— Вы же сам бурят. Что же вы договориться не можете?
— Можем-то. Сначала договоримся, а потом они все украдут. И пропьют. Нет. Это-то, если о них не позаботишься, они ж сперва всю рыбу, а потом и друг друга съедят.
Начальник артели сдвигает бобровую кепку на лоб, хрустит пальцами, кричит: «Тяни» — и глубоко вздыхает. Из ноздрей его идет пар, моментально превращающийся в крохотные льдинки, застревающие в усах. Он распрямляется, успокаивается и становится похожим на старого, все понявшего Чингисхана, мечтавшего о вольных степях и свободных монголах, но превратившего полмира в тюрьму народов. В свою империю.
ЧИТА. ХОДОРКОВСКИЙ. ОТЕЦ СЕРГИЙ
Карта государства Чингизидов — главное украшение промозглой закусочной неподалеку от Иволгинского дацана. В дацане стоит саркофаг с нетленным телом ламы Итигэлова, а на стене забегаловки висит огромный портрет Чингисхана, нарисованный безвестным монгольским художником. Вот — Бурятия, недалеко столица государя — Каракорум, а вон — далеко на Запад — Киев, Чернигов, Тверь. Дальние провинции огромного царства. В дацане — бог, на карте — царь. Тело святого ламы нетленно и почитаемо. Видели его только такие духовные подвижники, как Кирсан Илюмжинов и Анатолий Чубайс, — с остальными покой ному вождю бурятского буддизма встречаться неохота. Тело царя так и не найдено. Остался лишь его дух, его мечты и окраина его империи, известная миру под именем Россия.
Бескрайняя, бесконечная, поглотившая все степь. Желтая трава пробивается сквозь выжженную почву, синее небо нерукотворной гжелью опрокинулось на тысячи миль земли. Слева, как и во времена Великого Воина, пасется табун, справа — плакат «Доставка цветов номер один круглосуточно». Чтобы никто не сомневался, что флоксы или георгины доедут до каждой юрты мимо проносится квадратный фургончик с голландской флорой. Эти мертвые цветы — единственная форма жизни на этой дороге. Все остальное, даже то, что способно еще дышать, на самом деле умерло еще до рождения. Ведь мы подъезжаем к городу- зоне Чите, а Чита — и есть смерть, где в каких-то закоулках, полуподвальчиках, запрятанных в подворотнях Красноярских и Хабаровских улиц, таится любовь.
«Понимаешь ли, что живешь в самой страшной жопе в стране?» — спрашиваю я у официанта Максима в ресторане гостиницы «Забайкалье». — «Конечно, — грустно отвечает он, — но я сам из Нерчинска, а это совсем ад. Тут я хотя бы могу зарабатывать семь тыщ в месяц, а моя девушка учиться».
Ад. Сумасшедшая концентрация пустоты и равнодушия. Отсутствие эмоций: страха, гнева, удивления. Улыбки только на афишах: «22 марта. Эдита Пьеха», «Курс доктора Норбекова», «Виртуозы Москвы. Под куполом цирка летающие медведи». Бог его знает, где эти виртуозы тут летают, но один медведь — Григорий, уже 13 лет живет в зоопарке. Родился он в Краснокаменске, там, где четыре года Ходорковский шил варежки. Первый год Гриша тусовался в кооперативном магазине, а потом разбил ящик вина и выпил все до последней бутылочки. За что был сослан в Читинский зоосад, и с тех пор тускло взирает на серую вертухайскую толпу из-за решетки. «Пожизненное заключение за пьяни дебош — это уже слишком», — удивляется фотограф Мармур. Нечему тут удивляться. В Чите все слишком. Жить, рожать, есть, дышать — все чересчур. Город отдает смертью и тюрьмой. Здесь все либо сидят, либо охраняют. В лучшем случае: либо откинулись, либо ушли на повышение. К примеру — дежурным по этажу гостиницы «Забайкалье». Но суть не меняется. Тут даже начальник авторемонтного завода — подполковник ГУИН. А лес пилят на «Предприятии».
— Напрасно вы так о Чите, — отец Сергий Таратухин крестит нехитрую постную снедь. Запеченная в микроволновке картошка, лук, огурцы. — Тут всегда каторжникам помогали, приносили им поесть.
— Так потому что все же сами каторжники. Кто сюда поедет добровольно?
Отец Сергий грустно молчит и смотрит в пол. Адвокат Ходорковского Карина Москаленко, в съемной квартире которой мы и встретились, начинает рассказывать о вере, о смирении, о прихожанах. «Батюшка, вы очень нужны своей пастве». Батюшка все так же уныло глядит в щель между ковром и линолеумом.
— Честно вам скажу, Карина Акоповна, я уже потерял надежду. Недавно было празднование рукоположения епископа. Так вот там владыка очень много выпил и наговорил мне такого, что я понял: больше мне священником не быть.
Несколько лет назад, когда по решению суда Михаила Ходорковского выслали на зону в читинский Краснокаменск, отец Сергий был настоятелем тамошнего прихода. И вдруг начальство колонии попросило его освятить их кабинеты. Не зону, не казармы, не цеха. А кабинеты, где хранились дела, где велись допросы. Любой священник сделал бы это незамедлительно. Наверное, даже — с удовольствием. Но не отец Сергий. Так уж получилось, что сам он тоже сидел. В детстве. По глупости. Заслуженно. В семидесятые годы организовал молодежную группировку, которую сейчас назвали бы скинхедами. Бандформирование это гонялось за бурятами, которые, как казалось подросткам, очень мешают их тихому читинскому счастью, противостоят героическому бамовскому будущему. В итоге Сереге дали несколько лет и сослали поближе к Москве — в Пермь.
— Я сразу понял, что Ходорковский политзаключенный, и отказался освящать эти кабинеты. Ну не мог я промолчать, мне совесть не позволяла.
Отца Сергия уволили с формулировкой: «Полное отсутствие покаяния на фоне все возрастающей гордыни и самомнения». И далее приписка, мол, все это противоречит правилам шести апостолов: «Епископ, или пресвитер, или диакон да не приемлет на себя мирских попечений». Указ подписан епископом Читинским Евстафием и по уровню лжи и безграмотности формулировки сравним разве что с приговором самому Ходорковскому. Ибо в правилах четко описаны эти «мирские попечения»: «Дошло до святого Собора, что некоторые из принадлежащих к клиру, ради гнусного прибытка, берут на откуп чужие имения и устрояют мирские дела, о божием служении небрегут, а по домам мирских людей скитаются. И поручения по имениям приемлют, из сребролюбия». Освящение тюрем и колоний осуществляется по договору между РПЦ и МВД, видимо, по бартеру. Какие услуги оказывает милиция церкви, не очень понятно, но то, что епархии таким образом «устрояют мирские дела из сребролюбия» — очевидно.
— А с Ходорковским что будет, как думаете?
— Есть такое ощущение, что могут освободить, — оживляется отец Сергий.
— Да, — соглашается Москаленко, — появилось какое-то предчувствие скорой свободы.
Чита утопает в гробовой темноте, чай допит, на столе притихла одинокая картофелина, а со стены улыбается типографский Христос. Который так желал счастья всем и поэтому построил свое царство на Небесах. Он знал — земная империи непобедима. Богу —богово, а кесарю — кесарево.
GQ, июнь, 2008 г.
* текст дан в сокращении