Теодор Курентзис: СКОРБЬ И БЛАГО ИСКУССТВА

21 Авг 2008, 07:30

Он гражданин Греции, но уже много лет живет в России. Он мог бы работать в любой мировой столице, но предпочел российскую провинцию. Он ищет в музыке истину и подлинность, и считает, что при хорошем исполнении может случиться чудо. Наш гость — главный дирижер Новосибирского государственного театра оперы и балета Теодор Курентзис.

Он гражданин Греции, но уже много лет живет в России. Он мог бы работать в любой мировой столице, но предпочел российскую провинцию. Он ищет в музыке истину и подлинность, и считает, что при хорошем исполнении может случиться чудо. Наш гость — главный дирижер Новосибирского государственного театра оперы и балета Теодор Курентзис.

Теодор Курентзис родился в 1972 г. в Афинах.
В четыре года начал учиться игре на фортепьяно, с семи лет — на скрипке. В Греческой консерватории одновременно обучался на теоретическом факультете и факультете струнных инструментов. В 1994 году поступил в Санкт-Петербургскую государственную Консерваторию, где дирижирование ему преподавал легендарный профессор И.А. Мусин (в числе его учеников — А. Кац, В. Гергиев, Ю. Темирканов, С. Бычков и многие другие). В настоящее время Теодор Курентзис — главный дирижер Новосибирского государственного академического театра оперы и балета, создатель оркестра Musica Aеterna Ensamble и хора аутентичной музыки New Siberian Singers.

Страна, где случаются чудеса

Я родился и вырос в Греции, в православной стране. Семья приучала к жизни в Церкви, а в школе даже предмет был такой — основы христианской веры. На уроках мы изучали историю Православия и сдавали зачеты. Уже став взрослым, я изучал другие религии, прочел много книг по восточной философии, метафизике, гностицизму. Это было любопытно, я хотел получить какой-то новый опыт, для меня был важен поиск. Но в то же время я не переставал быть православным — в храм ходил всегда. И, к счастью, понял, что нигде ничего не нужно искать. Как сказано: «верь и не исследуй» — лучше всего просто верить.
Я приехал в Россию в 1994 году. Казалось бы, время не самое «духовное». Но вот что я понял: православие существует там, где существует вера, а не только там, где оно — государственная религия. И то, что многие русские люди сохраняли веру в те тяжелые времена, делает им великую честь. Я увидел, что в России есть необыкновенная Любовь. Я не знал языка, у меня не было здесь ни друзей, ни родственников, но я мог ходить в храм — и чувствовать себя дома. Если люди узнавали, что я грек, они сразу очень хорошо ко мне относились, тут же считали своим.
Так же и русские для греков — не иностранцы, скорее, родственники. Каждый русский турист, побывавший в Греции, знает об этом. Как-то в одном монастыре я слышал, что на вопрос священника, сколько человек в группе, ответили: «около десяти иностранцев и трое русских». Даже несмотря на то, что советские власти возвели мощную стену между нашими странами, православные греки не перестали питать любовь к русскому народу. А сейчас мне кажется, это две самые близкие по духу страны. У нас общая религия, а значит — общее восприятие жизни. Мы одинаково эмоциональны и болтливы. У нас тоже власть имущие назначают на важную должность не тех, кто достоин, а друзей и соседей по даче. Мечты о Византии, о православном государстве — все это настолько близко и нам, и вам! Поэтому греку легко адаптироваться в России, а русскому — в Греции.
Я приехал в Россию, чтобы учиться и знакомиться с великими традициями русской музыки. Мне казалось, что здесь живут особенные, духовно одаренные люди, которые создают великую музыку. Я полюбил Россию, и, к счастью, она полюбила меня — я оказался нужен здесь. В Греции я жил до семнадцати лет, потом провел несколько лет на Западе. И вот уже четырнадцать лет живу и работаю в России. Однажды в какой-то поездке за границу я вдруг остро почувствовал тоску по России, и осознал, что больше не смогу без нее. Нигде я не был так счастлив. Это страна, где рождаются святые и разбойники и до сих пор случаются чудеса.

Эстетика сама по себе бессмысленна

Меня часто спрашивают, почему я обосновался именно в Новосибирске, а не в какой-нибудь мировой столице. Дело в том, что здесь стало возможно создать такой оркестр и хор, о которых мечталось. Тут мы по-настоящему живем музыкой и мои музыканты идут со мной до конца, а не считают времени до окончания репетиции. В Европе, например, есть известные оркестры, которые играют очень хорошо, потому что в них работают профессионалы. Но для них это только работа. Отношения с дирижером предельно деловые: отработав положенное время, все просто встают и идут домой. В нашем оркестре Musica Aеterna такого не может быть. Мы репетируем до ночи, и иногда репетиция переходит в обсуждение. Мои музыканты много читают, слушают, учат языки, чтобы полностью погружаться в замысел композитора, максимально точно выражать его идею. Конечно, у нас есть свои проблемы, но они из другой плоскости и типичны для русской провинции в целом. Например, зарплата музыканта здесь несравнимо меньше, чем в столице — и это несправедливо. Но мои оркестранты не ищут в музыке способа спокойно прожить свою жизнь, они жертвуют собой ради искусства и подлинности. И это тоже свойство русской провинции: самые духовные и самые по-хорошему наив­ные люди живут именно здесь.
Музыка — возможность общения для нас, людей разобщенных и отчужденных. Она обладает необыкновенной силой, помогающей выжить в этом мире, и при этом ей необязательно быть непременно какой-то «светлой». Пусть она будет тяжелой, даже агрессивной, но и в этом может быть ее помощь. Боль в музыке облегчает боль страдающего человека. Он понимает, что не одинок в своих переживаниях. И через эту боль, через страдание человек идет к свету. Только в такой музыке есть смысл и только тогда она по-настоящему красива.
Эстетика сама по себе бессмысленна, и только в смысле есть красота.
Если красивые люди в красивых одеждах сидят в своих роскошных комнатах, а рядом на улице умирает человек, то их «эстетичность» ничего не даст ни им самим, ни миру. А настоящая красота — это когда снимаешь костюм, одеваешься в рабочую одежду и спускаешься туда, где необходимы помощь и сострадание, чтобы быть среди людей и вместе с ними.
Искусство — это скорбь и благо для всех нас, живущих в этом сложном мире. То, что я делаю, я стараюсь посвятить Богу. Это моя посильная попытка как-то помочь, чтобы было хоть немного легче людям и мне самому. Потому что мне тоже сложно жить.

Концерт как жертвоприношение


Каждое наше выступление — своего рода жертвоприношение: Богу, людям. И оно не состоится, если дирижер считает себя великим и гениальным. Если я приеду на концерт на роллс-ройсе, взойду за дирижерский пульт, как на трон, и начну смотреть на всех свысока — ничего не выйдет. Жертва — это когда убиваешь свой эгоизм, чтобы обнять других людей, идешь к ним навстречу. Слушатель может и не догадываться, как мы несколько дней работаем над одним аккордом — чтобы на концерте этот аккорд отозвался в его душе.
Все музыканты в моем оркестре живут музыкой. Я учу их правильно реагировать на музыкальный материал, предлагаю им пройти со мною большой и сложный путь погружения в мир композитора, в мир искусства. Надо блестяще знать музыку, которую играешь, чтобы ее по-настоящему услышать и понять. Это большой духовный труд. Поэтому мой оркестр уникален, и нам так трудно найти замену, если кто-то вдруг заболеет. Если пригласить кого-нибудь из другого оркестра, невозможно заново быстро пройти весь тот путь, который мы вместе проходим изо дня в день. Мне пришлось бы начать от сотворения мира, от Адама и Евы, через теологию и теорию музыки, чтобы музыкант мне поверил и смог сыграть правильно.
Это как в монастыре: если заболеет дьякон, его не заменишь простым баритоном: он не вольется в церковный хор, его голос будет выбиваться. Поэтому я долго обучаю людей, которые играют в моем оркестре, и дорожу ими. Я не деспотичный руководитель, но достаточно требователен к дисциплине. Я считаю, что дисциплина — путь к свободе. Чтобы взлететь, нужно тренировать крылья. А это труд, требующий послушания. Этим можно возмущаться, жаловаться, можно обзывать меня мучителем, но потом, когда будет полет, придет понимание, что только так и летают.

Музыка — это постоянный поиск истины

Музыка — это постоянный поиск истины, а не производство звуков. Мы играем музыку в аутентичной манере и на аутентичных инструментах. Используем, например, жильные струны, которые пахнут канифолью во время звучания. Когда человек ходит на концерты академического исполнения, слушает общепринятую версию, он думает: так и должно быть. Но потом приходит на наш концерт и обнаруживает, что, к примеру, хорошо знакомая ему симфония Моцарта звучит совсем по-новому. Почему? Потому что аутентичное исполнение открывает ему такие нюансы и детали, о которых академические исполнители и сами не знают. И тогда человек начинает понимать, какая огромная пропасть может разделять два исполнения одного и того же произведения.
Мы ищем подлинности, и когда находим, стараемся донести ее до слушателя. Это колоссальный труд, требующий жажды истины. Например, мы хотим написать портрет вашей бабушки. Для этого нужно найти ее фотографию. А если мы будем смотреть эскизы, сделанные с других эскизов, то не сможем написать правильный портрет, и бабушка не будет на себя похожа. Мы работаем для того, чтобы воплотить лучшее в замысле композитора, стремимся приблизиться по оригинальности исполнения к первоисточнику.
Да, сейчас происходит прогресс в технологиях, в том числе и музыкальных. Появляются более качественные, более совершенные инструменты. Но я не думаю, что это во благо: прогресс требует от музыки соответствовать ему. А ведь музыка глубже прогресса! Когда актер читает чистым, хорошо поставленным голосом стихотворение Шарля Бодлера, это может быть просто смешно. И я лично предпочел бы услышать хриплый голос самого автора, а не результат эволюции актерского мастерства. То же самое и в музыке — «старое» исполнение ближе к истине.


Сопротивляться музыкальному супермаркету

Когда я был маленький, мы с мамой ходили в разные магазинчики: к дяде Косте, у которого продавалась фасоль, разливное масло, сыр, потом в хлебную лавку дяди Степана и так далее. Было много разных лавок, и для того, чтобы купить что-то, мы ходили к разным людям, каждый из которых был самобытной личностью. Через много лет эти люди открыли большие супермаркеты и забыли свою самобытность, стали рабами бизнеса и больше ни с кем не общаются. Теперь ты просто приходишь в магазин и молча выбираешь то, что нужно. Вот это беда.
Раньше были маленькие книжные магазины, люди заказывали книгу и ждали ее по две недели. А сейчас огромные Дома книги, где все есть, идешь и сразу покупаешь, но ничего не прочитываешь. В Америке вырастили огромные, квадратные помидоры, но они невкусные. Проблема в том, что когда вымрет последнее поколение, помнящее вкус настоящих помидоров, и эти, квадратные, покажутся нормальными.
То же самое происходит и в музыке — ее превращают в супермаркет, где продают искусственную пищу. Классическая музыка превратилась в мертвое искусство: исполнители кормят через музыку свое эго, и миллионы зрителей ходят на эти концерты, чтобы стать частью светской жизни, поддержать свое эго. Мы должны сопротивляться этому! Посмотрите на афиши, сколько там суеты. Новый Арбат увешан афишами, а рядом казино, много света и все кричит: «Смотри, друг, все есть! Все развлечения, чтобы нескучно скоротать твою жизнь!» Многие попадаются на эту рекламу, заглушая голос своего сердца. А в самом начале Нового Арбата стоит церквушка — очень красивая, очень простая, показывающая, каким должен быть человек.
Очень важно и очень сложно быть личностью в пространстве искусства, сопротивляться ложным идеалам. И кто может это делать, приносит другим великий дар. Я все время призываю музыкантов к идеологии в музыке, но многие предпочитают работать в каких-то известных коллективах, зарабатывать много денег и хорошо проводить свободное время.
К сожалению, большинство тех, кто играет, и тех, кто слушает, не верят в ангелов. Они не верят, что при хорошем исполнении может случиться чудо. Мы все время идем к Господу, но нужно преодолеть очень многое, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться. Господь рядом с нами, но мы сами себе мешаем. У нас плотская природа, много страстей, и нам трудно услышать свою душу. Ведь что такое пост? Это не наказание. Во время поста мы истончаем нашу физическую природу, чтобы услышать сигнал от Бога для нашей души.
Классическая музыка — это исповедь. Более того, мне кажется, что настоящая музыка живет в монастырях. Я ощутил это на Афоне, и теперь меня интересует только та музыка, которая способна передать сакральные чувства. Неважно, западная она или восточная. Важно, чтобы в ней звучал псалом, песнопение. Только так можно осознать свое бессмертие. 

Константин МАЦАН, Ева ВАСИНА,  Журнал "Фома" | №8/64 | август 2008