Евгений Водолазкин: «Наступает эпоха внутренней серьезности»

22 Апр 2015, 01:50

Автор Тотального диктанта-2015, писатель Евгений Водолазкин рассказал Тайге.инфо, почему не хочет «пасти народы», как страх смерти повлиял на его интерес к древнерусской литературе, что удержало роман «Лавр» от превращения в «околоцерковный сюсюк» и как язык создает «глубину времени».

Тайга.инфо: Вы приехали в Новосибирск, чтобы прочитать написанный вами текст Тотального диктанта. Для многих жителей города, как и лично для меня, возможность побеседовать с носителем академического знания и писателем — большая ценность. Часто ли вы сталкиваетесь с таким пиететом к себе? А сами его испытывали и по отношению к кому?

— Ко мне с пиететом относились далеко не всегда. Когда это началось, это меня самого немножко удивляло и, конечно, в большей степени смешило, потому что все мы стартуем в одной точке и примерно одинаковы. За собой нынешним я чувствую себя-студента, школьника, ребенка. Я никогда не был зубрилкой, так что мне это немножко странно, но, по счастью, когда общение с кем-то развивается, пиетет проходит, и мы общаемся совершенно нормально с теми, кто меня окружает. По крайне мере, дома в отношении меня никакого пиетета нет, я даже немножко за него борюсь, но мои дамы расслабиться мне не дают, и слава Богу.

Был ли у меня такой человек? Был. Это Дмитрий Сергеевич Лихачев, который пятнадцать лет был моим учителем, прямым начальником, я у него подписывал заявления на отпуск ежегодно. То есть, у нас были отношения не только в сфере высокой словесности, но и самые что ни на есть бытовые, он помогал нам с женой в делах. Всегда же были проблемы, особенно в девяностые годы было сложно: у нас родилась дочь, и он привозил нам детскую одежду из заграничных поездок, которую невозможно было купить тогда. Он один из тех, к кому я относился действительно с пиететом, он, может быть, был единственным, в отношении кого я всегда чувствовал дистанцию, которая никогда не будет преодолена. Когда я впоследствии, после его смерти, составлял книгу воспоминаний о нем, в этой книге приняла участие Наина Ельцина — и она сказала, что Лихачев был единственным человеком, которого боялся Ельцин. Я к Ельцину отношусь, мягко говоря, без пиетета, но в этом пункте его очень хорошо понимаю.

Тайга.инфо: Среди моих однокашников было не очень много тех, кто занялся изучением древнерусской литературы. Еще меньше было тех, кто остался после университета в этой науке. Так всегда было? «Дрель», как мы ее называли, остается уделом немногих, или же в обозримом прошлом случался всплеск интереса к ней молодых исследователей?

— В каком-то смысле это дело шло волнами, но была известная мода на древнерусскую литературу в позднесоветское время, потому что это была хорошая возможность внутренней эмиграции. Знаете, для меня это было одним из важных толчков для занятия древнерусской литературой. Я не любил ни советскую власть, ни то, что она создавала вокруг себя. С другой стороны, я не был тем, кто с шашкой бросается на все эти явления, поэтому искал место, где я могу от всего этого скрыться, и это была древнерусская литература.

Однажды мне Олег Басилашвили сказал, что, когда его театр бывал на гастролях за границей в странах так называемой народной демократии, первым делом он шел в книжный и искал «Памятники литературы древней Руси» — антологию древнерусских текстов. Его изумляло, почему это невозможно купить в Советском Союзе. Он собирал эту серию за границей и считал, что, вероятно, всё дело было в том, что в этих книгах, которые никоим образом не воевали с советской властью, всё было настолько не похоже на советскую власть, что она благоразумно не допускала их на прилавки. Это одна сторона дела, которая касается выбора тех, кто стал заниматься древнерусской литературой.

Вторая сторона, не менее, а может быть и более важная — это удивительные тексты, с которыми приходится работать. Это потрясающие, совершенно потрясающие тексты. Начать с того, что это не литература, здесь всё устроено по другим законам. Эти тексты и читать-то с налету невозможно, но в них есть вещи, которые позволяют переходить в вечностное измерение. Когда открываешь древнерусский текст или, допустим, приходишь в библиотеку, чтобы прочитать рукопись, то я, например, сижу и минут десять-пятнадцать — привыкаю, вхожу в ее время, держу руку на ней. Получается такая машина времени — уходишь в другой мир, и этот уход, это ощущение другого мира, который устроен совершенно иначе, чем нынешний, он дает совершенно сказочное чувство.

Тайга.инфо: Надо быть каким-то очень особенным человеком, чтобы уже на первом курсе, когда тебе семнадцать-восемнадцать лет, поймать эти ощущения. Я была бездарь и разгильдяй, люто боялась нашего преподавателя Елену Ивановну Дергачеву-Скоп, и ДРЛ была единственным экзаменом, который я пересдавала осенью. Что должно быть в человеке в столь юном возрасте, чтобы эту сказочность постичь?

— Вы знаете, это не удивительно, что в раннем возрасте человек выбирает это. Вы боялись в подростковом возрасте смерти? Человек, даже маленький, знает о существовании смерти, но воспринимает это как какую-то неудачу тех, кто умер. Он не соотносит это с собой. Всерьез человек понимает, что смертен, лет в 14–16, когда он созревает телесно, духовно, теряет ангельский облик, если угодно. Когда у него появляются другие проблемы. Это повторяет историю Адама, который был бессмертен до тех пор, пока не совершил грехопадение. И вот, когда человек в подростковом возрасте совершает это грехопадение, в мыслях или поступках, тогда приходит пронзительное осознание смертности не вообще, а смерти как чего-то, что касается непосредственно тебя.

«Бессмертие в виде своих текстов мне кажется иллюзорным. Для меня бессмертие значимо только в христианском смысле»

Для меня это очень важный этап моей жизни — я был некрещенный до 16 лет. Не то чтобы мои родители занимали активную атеистическую позицию, просто это не входило в сферу их жизни, они не задумывались, стоит меня крестить или нет. И в 16 лет я крестился, но не из чистого страха смерти, чтобы остаться вечно живым. Я бы это сформулировал иначе: в отсутствие Бога жизнь мне стала казаться бессмысленной. Бессмысленными стали все занятия, всё, что я делаю. Если я кончусь вместе со своим телом, то зачем всё остальное было? Меня не греет этот круговорот: ты превращаешься в жуков, в траву... Мне эта идея не симпатична. А бессмертие в виде своих текстов мне кажется иллюзорным и, в общем, не имеющим почти никакого значения. Для меня бессмертие значимо только в христианском смысле. Собственно говоря, своим крещением я положил начало надежде на это бессмертие.

К чему я всё это говорю? К тому, что мой интерес к древнерусской литературе бы не то чтобы естественным — он был неминуемым, и как раз в этом возрасте. Древнерусская литература на волновавшие меня вопросы отвечала и отвечает значительно полнее и глубже, чем современная.

Тайга.инфо: Возможно, я недостаточно боялась смерти. Кажется, я всерьез начала ее бояться, когда родила уже своего ребенка — появился страх не столько своей смерти, сколько его.

— Действительно, есть и такой страх смерти: что будет с ним, если это произойдет со мной. И это тоже очень действенный страх.

Тайга.инфо: Об этой связи конечности жизни без веры и ее бессмысленности говорил моему коллеге протодиакон Андрей Кураев: «Потребность в вечности — бунт против нашей смертности. Религия — это бунт против вселенной».

— Не со всем, что говорит Андрей Кураев, я согласен, но в данном случае — на 100%.

Тайга.инфо: Современный русский язык — живой, на нем сейчас думают, говорят, читают, пишут. На церковнославянском же сейчас очень немногие говорят, читают и пишут. Можно ли считать, что «Лавр», где много архаичной лексики, взял и оживил для широкого круга владеющих современным русским языком мертвый язык, или это мои домыслы?

— Нет, вы абсолютно правы. Хотя церковнославянский (или древнерусский — не будем сейчас вдаваться в разницу понятий), использованный в «Лавре», до некоторый степени там случайность, потому что изначально я не думал использовать древнерусский язык. Мне казалось, что есть более тонкие средства, в частности, интонация. Средневековые тексты имеют свою логику, манеру изложения и свою музыку, отличающуюся от музыки нынешних текстов. Я, уже зная сюжет романа, полгода не писал и думал о том, как это выразить, потому что излишний пафос и изложение на полном серьезе превратило бы его в околоцерковный сюсюк. «Около» — это важное слово для описания такого рода текстов, они и не глубокомысленны всерьез, они окологлубокомысленны. Нет ничего хуже и пошлее такого рода вещей. Вот этого я боялся, поэтому не хотел, чтобы «Лавр» умножал число таких текстов.

Но в каждом человеке сидит нечто такое, что влечет его к авантюре, и во мне, несомненно, это тоже было. Кроме того, идея использовать церковнославянский была активно поддержана моей женой Татьяной. Она тоже работает в Отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома — вместе со мной, и она сказала: «Ну, кто еще может что-то сделать в этом направлении, как не человек, который профессионально занимается Древней Русью?» Мы даже иногда в минуту хорошего настроения обмениваемся с ней древнерусскими фразами, так, в быту. Мне хотелось напомнить, а многим и просто сообщить об этом языке. Это язык бесконечно красивый, обладающий особыми выразительными возможностями, и я решил рискнуть. Тут надо было соблюсти множество пропорций. Чтобы это не было излишне пафосным или китчевым, мне пришлось ввести элементы современного и сверхсовременного языка, сленга, канцелярита.

Древнерусский вошел в текст как значительная составляющая моего романа. Если хотите, это была не то чтобы пропаганда — я не пропагандист по типу — это было предложением посмотреть на то, чего уже почти нет, что сохранилось только в церкви во время службы. Больше церковнославянский никак не существует в нашей жизни, а присутствие его очень важно, потому что оно создает глубину времени. Когда человек одномерен и живет только в здешнем пространстве и времени, он очень многое теряет. А этот язык несет с собой совсем другое время.

Это, конечно, до некоторой степени условный церковнославянский язык, но я надеюсь, что он не содержит ошибок, потому что тексты, которые я писал на этом языке, в общем, написаны по известным мне правилам. Другое дело, что сочетание этих слов с современным сленгом — вещь почти невозможная, но ведь в моем романе много невозможного (улыбается — прим. Тайги.инфо), и это сделано для того, чтобы показать, что времени нет.

Тайга.инфо: Вы не в первый раз говорите, что «Лавр» — это история про вечную любовь и про то, что времени, в сущности, нет. Как читатель скажу, что это действительно так: когда его читаешь, время как будто исчезает. А еще вы с год назад в одном из интервью предположили, что сейчас, судя по всему, наступает какое-то новое время. Спустя год стало ли понятнее, что это за время?

— На мой взгляд, начинается такая большая эпоха, что год в ней — не срок и вряд ли может обнаружить что-то новое. Но я утверждаюсь в том, что говорил. Несомненно, наступает другая эпоха — не совсем новое Средневековье, потому что это могут воспринимать как возвращение Средневековья. Я, скорее, имею в виду, что наступает эпоха большего внутреннего сосредоточения. Предшествовала ей эпоха игровая, потому что постмодернизм по сути своей — это игра, в большей или меньшей степени привлекательная. Игра важная, потому что игровое начало очень много дало человечеству, — играют ведь не только дети, — другое дело, каково качество игры, уровень ее. Вот, смотрите, наше телевидение стало состоять почти исключительно из игр. Даже если поют, то в игровой форме. Но есть более серьезные и достойные игры — игры разума, и постмодернизм принадлежит к числу таких достойных игр.

Так вот, эпоха игровая оканчивается вместе с постмодернизмом, и сейчас наступает эпоха большей внутренней серьезности, причем не в дурацком смысле надувания щек, а в попытке разобраться в себе, в своей стране, в истории. Я могу назвать целый ряд очень серьезных книг, которые, на мой взгляд, принадлежат уже новой эпохе.