Новосибирский поэт Сергей Самойленко: «Новое лучше уже тем, что оно новое»
Как художник-авангардист Эль Лисицкий нечаянно вписал Новосибирск в историю мирового искусства и где посмотреть на его «горизонтальный небоскреб»? «Кто такая Монеточка против Земфиры» и почему ротация важнее качества? Зачем депутаты скупают СМИ и из-за чего журналистам приходится оттуда уходить? Кому нужны пьесы про геев и когда Россия вновь синхронизируется с мировым сообществом? Обо все этом рассказал новосибирский поэт и драматург Сергей Самойленко в дискуссии «Корни и щепки» на Тайге.инфо.
Гость «Корней и щепок» — поэт и драматург Сергей Самойленко. Участники дискуссии — публицист и политик Дмитрий Холявченко и гендиректор исследовательской компании Tayga. Research Александр Баянов.
Читайте также: «Выставка в память выдающегося русского авангардиста пройдет в Новосибирске»
Эль Лисицкий, его родня и небоскребы в Новосибирске
Холявченко: Сергей, сегодня мы хотели бы оттолкнуться от вашей статьи, которая вышла на Тайге.инфо, посвящённой истории Эль Лисицкого в Новосибирске и его восприятия. Что сподвигло вас на такой фундаментальный труд?
Самойленко: Сподвиг юбилей — 130 лет со дня рождения Лисицкого, понятно, что не 150, и из-за коронавируса не так широко во всём мире отмечают эту дату, как планировалось, потому что работы Лисицкого выставлены во всех крупнейших музеях мира, это одна из самых важных персон русского искусства в мире. Может быть даже, что самая известная.
Баянов: Но незаслуженно забытая, кажется.
Самойленко: В России может быть, но в мире-то каждый год проходят выставки, мероприятия, конференции [посвященные Лисицкому], выходят книги, а в Германии — в музеях в каждом крупном городе.
Холявченко: Вы сказали «русского искусства», а не «русского авангарда». Для России «русский авангард» — это небольшая часть искусства, а в мире?
Самойленко: В мире «русский авангард» именно и знают как «русское искусство». То есть, знают современное русское искусство, например Илью Кабакова, иконопись, конечно, но вообще с «русским искусством» ассоциируется именно «русский авангард»: он отвечает за все русское искусство.
Лисицким в той или иной степени занимался еще Центр современного искусства, и была мысль что-то сделать, но никто, никакая институция ничего не затевали. Я встретился с Лерой Лисицкой — это правнучка Лисицкого, живущая в Новосибирске со своей бабушкой, — и мы стали думать, что мы можем за короткое время (была уже осень 2020 года) сделать, кто может поддержать. Поняли, что единственный институт, который может поддержать, это Гёте-институт в Новосибирске, который, несмотря на локдаун и всю дистанционную работу, тем не менее готовит какие-то свои проекты.
Мы очень быстро придумали сначала очень амбициозный проект: сделать программу для мобильных гаджетов, посвящённую Лисицкому, где была бы сразу и экскурсия по Новосибирску Лисицкого, и биография Лисицкого и Софи Кюпперс, и карта музеев, где хранятся работы Лисицкого в мире.
161782
Потом, когда мы придумали, поняли, что не успеем сделать, и решили написать пьесу, записать с артистами, сделать аудиоверсию. Но поняли, что тоже не успеваем и выбрали, в результате, самый простой, но, с другой стороны, самый массовый, самый читаемый вариант — написать лонгрид. Я сел и написал. И лонгрид, получился действительно «лонгим», длинным, тот вариант, который Тайга.инфо опубликовала.
Лера, конечно, меня вдохновляла, сверка, вся подготовка иллюстраций, которая в этом материале на сайте Гёте-Института, — это её заслуга.
Я сел и написал за двое суток. Но подготовка… Когда говорят: «Сколько вы писали эту картину?» — «Пять минут, но готовился всю жизнь». Жизнь — не жизнь, но несколько лет точно, потому что у меня несколько материалов было до этого, про [Михаила] Макаренко я писал и собирал материал, в свое время разговаривал с Михаилом Качаном в Калифорнии по скайпу, с Замирой Ибрагимовой по поводу картинной галереи и с очень многими деятелями Академгородка того времени.
Баянов: Какие факты истории еще остались за рамками статьи?
Самойленко: Осталось очень много из биографии Михаила Макаренко, легендарного директора картинной галереи, который провел здесь в 1967 году выставку Лисицкого и других художников. Это фигура, достойная отдельного материала.
Когда я первый раз узнал про него, столкнулся, стал собирать материал, тогда ещё не было в доступе его книги «Из моей жизни». Он написал её в тюрьме, как раз когда сидел в 1970-ых годах. После всех этих дел с Академгородком, с картинной галереей, его и посадили, он получил 8 лет, отсидел «от звонка до звонка» и за время в тюрьме написал эту книгу, которая вышла в издательстве «Посев» в 1974 году.
Сначала, когда читаешь, трудно поверить, кажется, что он сочинил как минимум половину. Все эти приключения мальчика, который переходит границу из Румынии в Советский Союз, из детдома сбегает на фронт, там становится «сыном полка», воюет и получает одну-вторую контузию, потом его отправляют обратно в детдом, в госпиталь, немецкая оккупация, потом все его мытарства с получением паспорта и скитания по стране — буквально от Бреста до китайской границы, где он служит в погранвойсках и работает в Новосибирске, в том числе, в 1950-е годы на Сибмаше, откуда его увольняют чуть ли не за организацию забастовки. И там куча всего, такая плотность событий, что сначала в это верится с трудом. А потом понимаешь, что это совершенно реальные вещи. Макаренко — очень колоритная фигура.
112358
Что касается Лисицкого и жизни Софи Кюпперс, конечно, можно было бы подробнее рассказать о жизненном и творческом пути самого Лисицкого — выдающегося деятеля «русского авангарда». Просто «художником» его назвать мало: он и архитектор, и книжный график, и фотограф, который преобразил фотографию, одним из первых стал использовать фотомонтаж, и дизайнер выставочных пространств, и всё-всё-всё.
Он человек эпохи возрождения, конструктор, который успел поработать во самых разных сферах, человек, который определил язык советской пропаганды, особенно пропаганды экспортной, потому что он оформлял советские выставки за границей, в Германии в конце 20-х — начале 30-х годов, долгое время издавал журнал «СССР на стройке», наследником которого стал журнал «Советский Союз» — лицо Советского Союза, книги с Маяковским оформлял.
В общем, Родченко, он и Клуцис сформировали язык советской пропаганды. Он, да, оказался незаслуженно забытым после смерти. Он умер после начала войны, успев сделать свои первые знаменитые антивоенные плакаты. Умер от туберкулёза 31 декабря 1941 года. Конечно, про него хотелось бы немножко больше рассказать.
И больше хотелось бы рассказать про судьбу его жены Софи Лисицкой-Кюпперс, которую в 1944 году сослали как немку, интернировали в Новосибирск с младшим сыном. Про Софи Кюпперс могу порекомендовать книгу немецкой журналистки Ингеборг Приор «Завещание Софи. От Ганновера до Сибири. Трагическая история Софи Лисицкой-Кюпперс и ее похищенных картин». Это довольно полная биография Софи, я немножко поспособствовал её изданию.
Ник Ильин, еще один выдающийся деятель, занимающийся «русским авангардом», сын русского философа Владимира Ильина. Когда Советский союз кончился, Ник инициировал одну из главных выставок 1992 года в музее Гуггенхайма, которую показали в России, в Германии, в Соединённых Штатах, она называлась «Великая утопия». Именно Ник сделал моду на «русский авангард» всемирной. После этого он стал директором музея Гуггенхайма по Восточной Европе и Ближнему Востоку. И сделал ещё несколько выставок с «русским искусством»: «Амазонки авангарда», несколько монографических выставок и знаменитую выставку «Россия!». Два раза Путин открывал эти выставки, надо сказать.
108244
Ник у нас бывал, когда мы затевали проект, посвящённый Лисицкому, и обратился ко мне с просьбой помочь найти какое-то издательство, чтобы издать перевод книги Ингебогр Приор в Новосибирске. Выбора особого не было, потому что в Новосибирске, по сути дела, одно действующее издательство, которое продолжает издавать какие-то художественные и краеведческие книги. Я обратился к ним, Ник нашёл какие-то средства, потому что издательство бедное. Книга действительно замечательная: я рекомендую всем, кому интересна судьба Софи, судьба родного города. Не только краеведам и искусствоведам, потому что это безумно интересное чтение — как часть исторического приключенческого романа.
Холявченко: Ваше положение в статье, что история жизни и творчества Лисицкого, история Софи Кюпперс, история Михаила Марченко, это кинематографический сюжет и можно снимать по ним сериал, это не шутка?
Самойленко: Это совершенно не шутка. Мне кажется, что жизнь самого Лисицкого, который родился в маленькой деревне в Смоленской области, когда семья переехала в Витебск, он учился у Пэна (у учителя, который учил искусству Марка Шагала) и после этого путешествовал по Европе, учился в Германии, получил образование инженера в рижском университете, в Витебске, вместе с Малевичем, занимался современным искусством в 1919—1920 году, преподавал.
В 1923 он был уже в Германии как посол молодого советского искусства, как пропагандист, уехал налаживать связи и был постоянно в Германии. Он был знаком со всеми выдающимися деятелями искусства Европы: от деятелей Баухауса до голландской группы «Де Стайл», в которую входил Пит Мондреан. Он выпускал журнал в Германии. Человек фантастический: теоретик, практик, пропагандист невероятный. Причём, совершенно лишённый амбиций пророка и учителя, то есть, он инженер-конструктор, он деятель. Например, Малевич — гуру, учитель, пророк, ему нужно было свою школу. У Лисицкого всего этого не было. Это человек, который в Москве дружил с Маяковским, с Бабелем. Причём, он ни с кем не ругался! Если Малевич воевал, то Лисицкий не ругался, со всеми дружил.
134603
Судьба Софи Кюпперс — там линия совершенно другая, авантюрная. Начиная с того, что с юности, с первого замужества за коллекционером и искусствоведом Паулем Кюпперсом, они покупали работы Клее, Кандинского. Пауль умирает от «испанки», оставив молодую вдову с двумя маленькими детьми. Она через два года встречает Лисицкого. У них долгие отношения, она уезжает и оставляет всю коллекцию картин в Германии.
Эта коллекция, с приходом к власти Гитлера, из частных музеев, из частных собраний попадает (их национализируют) в 1934 году на выставку «дегенеративного искусства». Там работы Лисицкого в том числе сжигают! Публично. Но большая часть работ остаётся и сохраняется, понятно, она расходится по коллекционерам. Известно, что не так давно обнаружили коллекцию: очень много работ с этой выставки «дегенеративного искусства» и то, что не вошло, просто хранилось. А сколько там ушло по частным коллекциям!
Вот это детективная линия Софи: она уезжает в Москву, всё оставляет. Увозит с собой только маленькую картонку Клее, которую она использовала, как она пишет, чтоб сметать крошки со стола. Эта картонка сейчас находится в музее современного искусства в Нью-Йорке. И все её и её сына попытки вернуть какие-то работы из частной коллекции — это тоже отдельный детективный сюжет.
Баянов: Я читал, что у них получилось, спустя 14 лет.
Самойленко: Там продолжается ещё процессы. Сын Йен уехал в 1991 году (ему удалось). Сама Софи выезжала в Германию. Она жила в Новосибирске, вела детский кружок рукоделия в ДК им. Калинина. Я был уверен, что в ДК им. Октябрьской революции, но уточнили, что в Калинина. После смерти Сталина ей удалось побывать в конце 50-х годов два раза в Германии. У неё там остались братья. Оказалось, что её старший сын, который уехал в 1938 году, жив. В Германии Софи немного подлечилась, потому что была уже в возрасте. А сына Йена не выпускали [из СССР], сын оставался здесь.
Баянов: Как заложник?
Самойленко: Как заложник. И его так и не выпустили ни разу. Она была второй раз. И видимо, переговоры шли о том, чтоб ей вернуться в Германию, но она не встретила понимания с братьями, братья были против её возвращения.
Баянов: Её братья? А почему?
Самойленко: Вообще семья плохо отнеслась к тому, что она вышла замуж за большевика, коммуниста и уехала в Советский Союз, с тех пор её считали виноватой в развале семьи. В общем, в Германию она не вернулась. Она оставалась здесь, написала фундаментальный труд «Лисицкий — художник, архитектор, дизайнер книги», но на русский эта книга до сих пор официально не переведена. Лера занимается переводом. Я читал перевод, который сделал Йен Лисицкий, её сын. Он хранится в музее архитектуры в папке архитектора Пивкина, он нашелся 4−5 лет назад, там есть список работ, есть письмо Макаренко в московский Союз архитекторов с предложением провести эту выставку в Москве, в московском Союзе архитекторов, с дополнением работ из Третьяковской галереи и из частных собраний (Костаки и других), куда Софи передала работы в конце 50-х годов — в государственный архив и в Третьяковку.
Выставка не состоялась. Не знаю, отвечали или нет — документов нет. Тем не менее, это был уже 1969 год, галерея Академгородка была уже на грани закрытия, было понятно, что скорее всего её закроют. Уже украли с выставки, как пишут, две работы Гойи из собрания Третьяковской галереи.
144009
Софи к этому моменту занималась только книгой — это было делом всей её жизни. Как раз в 1967 году выходит выставка в картинной галерее в Академгородке в Доме учёных. И в 1967 году — в начале 1968 выходит книга в ГДР, и почти одновременно выходит перевод на итальянский язык, выходит англо-немецкое издание сначала в Лондоне и на следующий год в Соединённых Штатах.
Я ломал голову: как? Оттепель кончалась. В ГДР — понятно: она немка, дружественная страна, братская республика. Стало понятно, что такими вещами занималось Агентство печати «Новости» (АПН) — внешнее пропагандистское учреждение, которое продвигало лицо Советского союза, обращенное на Запад.
Такая судьба: Лисицкий занимался в 1930-е годы гуманизацией образа Советского Союза, образа будущего, и здесь в 1967-ом году опять же Лисицкого продвигают, как экспортный продукт, на Запад. К этому моменту уменьшается число статей о Лисицком, две выставки послевоенных, нет экспозиций, всё лежит в запасниках Третьяковской галереи, в архиве. Имя почти не упоминается, а на Запад его Советский Союз продвигает, причём, и в Штаты, и везде. И как раз начинает подниматься интерес к «русскому авангарду». Это, конечно, меня поразило, но это правда, что именно АПН [продвигало].
Буквально после выхода этого текста я прочитал предисловие исследователя «русского искусства» и авангарда Сергея Ушакина, он родом с Алтая, но сейчас в Принстоне, предисловие к книге Лисицкого «Реконструкция архитектуры в СССР». Это книга 1930 года, выходившая в Германии, её наконец перевели и издали в полном виде. И вот, в этом предисловии он упоминает и про эту выставку 1967 года, и про то, что АПН продвинуло эту книгу Софи. Сергей года три назад встретил упоминание и обратился ко мене с просьбой немножко рассказать про эту выставку 1967 года, про которую никто ничего не знал, — теперь один абзац в такой серьёзной научной работе есть, где выставка упоминается, и мы можем говорить, что эта выставка точно состоялась. Потому что не было никаких улик, никаких доказательств до последнего времени. Все только говорили, что выставка есть, но ни воспоминаний, ни списков работ, ни фотографий, ничего не осталось.
Если что-то и осталось в архивах Макаренко в Калифорнии, которые Гуверский институт купил после его смерти Макаренко. Это несколько ящиков. Есть подробная опись, я порылся немного: «Такие-то ящики — материалы, относящиеся к новосибирскому периоду жизни Макаренко, в таких-то ящиках — газетные вырезки разных лет, в таком-то ящике — магнитофонные записи разговора с Марком Шагалом, состоявшегося с московского телеграфа, в такой-то месяц».
Баянов: Действительно, эти факты важны для нашего города, который не обладает достаточно длинной историей.
Холявченко: И даже осознанием той истории, которая есть.
Баянов: Поэтому, разговор с Марком Шагалом — как действительная часть истории города — поражает, но хотелось бы чуть-чуть перейти в наше время. За последние 10 лет Новосибирск пережил несколько этапов развития: выставка «Родина», «Интерра», другие большие мероприятия, которые проходили в нашем городе и были, в силу разных обстоятельств, заслуженно или незаслуженно забыты. Тот период, который мы сейчас переживаем, он какой? Что происходит с городом? Какое наследие мы имеем? Как мы им распоряжаемся?
Холявченко: Насколько мы осознаём, как мы включены в мировое культурное пространство?
Баянов: Потому что Лисицкий включил наш город вольно или невольно…
Самойленко: Невольно!
Холявченко: Совершенно невольно! Художник с ярчайшей историей, который ни разу в городе не был.
Баянов: …после смерти каким-то образом.
Самойленко: Сейчас период очень консервативный, период застоя, я бы сказал. Период даже не осмысления, а затишья — все затаились, если и продолжают что-то делать, то так…
Холявченко: Это похоже на прокрастинацию? Когда все понимают, но не делают?
111446
Самойленко: Немножко прокрастинация, немножко опаска. Больше, чем на 20 лет, я не помню, я только 20 лет в Новосибирске. Я из «понаехавших». Помню, самое интересное время — это как раз конец «нулевых» и начало «десятых». Как раз, время первой «Интерры», как раз, когда затеялся Центр современного искусства, когда Анна Васильева [Терешкова] решила в недостроенном театре показать выставку современного искусства. Собственно, тогда всё это и завертелось. И конкурс «Миры Эль Лисицкого» на этой же волне, понятно, что это была тогда «медведевская оттепель».
Холявченко: Какими терминами мы живём!
Самойленко: А как это рифмуется с «оттепелью» 1960-х годов, когда Макаренко смог здесь показать вот это! Здесь примерно то же самое, такая же история. Когда говорили, что «мы за формирование сложной личности», что «новое искусство — новые мозги».
Баянов: «Свобода лучше, чем несвобода».
Самойленко: Можно иронизировать и вспоминать, но да, этот порыв был действительно очень деятельный. И современное искусство в столицах собирало огромные аудитории: всякие музейные ночи, «Винзавод»…
Я первый раз на первую музейную ночь ехал в Швецию. В Москве задержался на два дня и пошёл на «Винзавод». Во-первых, я там встретил пять знакомых, в этой огромной тысячной толпе, которая шла туда-сюда. Это сильно впечатляло, этот проснувшийся интерес. Что-то такое носилось в воздухе! Понятно, что в этом было и много коммерческого и всякого такого. И здесь примерно то же самое.
115832
В Новосибирске началось немножечко позже — пока дошло — но довольно быстро, и был ощутим интерес, конечно, не в таких масштабах, как это происходило в столицах, но тем не менее. Я благодарен и Андрею Шаповалову, и Анне Терешковой, что они затеяли это всё. Было интересно. Кроме выставки «Родина», нам удалось сделать несколько выставок сибирского искусства и «Соединённые Штаты Сибири». Показали много.
«Миры Эль Лисицкого» затеяли совершенно нахально, нагло. Александра Архипова с архитектором Иваненко пришли и предложили: «Давайте сделаем первый в мире конкурс (не первый в мире, но в России точно первый) — малый архитектурный проект, посвящённый русскому авангарду». Идея была совершенно завиральная. Мы подумали: Новосибирск — город авангарда, быстрорастущий, и Академгородок, и утопия, и конструктивизм — всё это совпадает. Лыко в строку. Сочинили и объявили: «100 стран! 200 архитектурных компаний и архитекторов!»
Приехал Ник Ильин, сам, без всякого приглашения, просто посмотреть, что тут происходит. Когда мы повезли его на экскурсию по городу и завезли в Академгородок, свернули к технопарку, он вышел и… Как называется по-немецки «горизонтальный небоскрёб Лисицкого»? Такой, «на ножках»?
И он по-немецки говорит: «Горизонтальный небоскрёб!» Это было такое попадание! Мы тогда действительно чувствовали, что Новосибирск может быть точкой, которая интересна в мире, в мире современного искусства, в мире искусствоведов. И что мы приобщены к большому миру, где происходят крупные события, где «русский авангард» не просто лежит в музеях, где до сих пор спорят о том, что «Чёрный квадрат» Малевича — какой-то бред. Что даже хороший писатель, вроде Татьяны Никитичны Толстой, обсуждает и говорит: «Ну что это такое?!».
Холявченко: 100 лет прошло, а до сих пор актуально!
Самойленко: Актуально и будет. И здесь, наконец, казалось, что у Новосибирска есть такой шанс. Но недолго всё это продлилось.
Мы все думаем, что «заморозки» надолго
Холявченко: «Миры Эль Лисицкого» — это был 2013 год?
111470
Самойленко: Да, провели конференцию. Приехали все, подвели итоги первого тура этого конкурса. Совершенно здраво выиграл и первое место получил объект «Стальной многоугольник из чёрного металла с дырочкой квадратной посредине», который придумал немецкий архитектор и дизайнер Гэбор Старк, преподающий и живущий в Англии. Это здравая такая вещь, правильно сделали, что этой чёрной валюте дали [первую премию].
После этого Анна Васильевна [Терешкова] стала чиновницей, возглавила департамент культуры. И с этим бэкграундом «современное искусство», всякие выставки «Соединённые Штаты Сибири», понятно, что для чиновника такого — это минус скорее. Пока она была политическим деятелем, представляла Прохорова — это было большим плюсом тогда. А тут всё изменилось.
Тут уже Крым был. Она как-то сразу поняла: весь проект был свёрнут и начался акт стагнации, застоя, прикрылся Центр современного искусства. И несколько лет была полная тишина. Если вспоминали про Лисицкого, то при оформлении Дня города Саша Архипова делала что-то в духе супрематизма и Лисицкого. А так была полная тишина.
До недавнего времени, пока что-то не стало происходить в Городском центре изобразительных искусств (ГЦИИ), который стал с недавнего времени называться ЦК19, куда пришли молодые ребята, и Слава Мизин там начальник выставочного отдела. И вот какие-то выставки там стали происходить. И Гёте-Институт стал проводить фестиваль «48 часов» [совместно с ЦК19 и Kulturnetzwerk Neukölln e.V.]. В этом году я ещё не видел выставку про советский модернизм, так что какие-то вещи происходят. И я думаю, что какое-то время осмысления, время собирания, происходит, потому что не вечно же всё это. Мы все думаем, что такие «заморозки» надолго.
98655
Баянов: Со стороны какого круга жителей Новосибирска есть спрос на изучение современного искусства?
Самойленко: Есть у молодёжи. На фестиваль «48 часов» год назад, я видел, просто толпы молодых людей, которые ходят. Причём, это ограниченное время, в эти два дня люди шли непрерывным потоком. И те люди, которых я обычно не вижу в театрах и на выставках более традиционных.
Холявченко: То есть, аудитория вышла за пределы тусовки?
Самойленко: Это вышло далеко за пределы тусовки. Понятно, что у Гёте-Института несравненно большие возможности в плане рекламы своих мероприятий: у них есть большая база своей аудитории. Потенциальная аудитория огромна! Про это ещё Саша Шабуров говорил 8−10 лет назад. Вся эта потенциальная аудитория сидит в кофейнях, в каких-то модных местах. И задача — как-то это сделать.
Баянов: Почему ты считаешь, что спрос есть? Социологически?
Самойленко: Я уверен. Потому, что любое новое поколение нуждается в новом искусстве, в новой литературе, в новой музыке. И пусть с нашей точки зрения — «старых пердунов» — всё это не выдерживает никакой критики: какие-то «почеркушки»…
Баянов: «Чёрный квадрат»?
Самойленко: Они с «Чёрным квадратом» вполне нормально. Более того то, что мы считаем самым современным искусством, они воспринимают… Оно может быть диаметрально противоположным, перпендикулярным нашим представлениям. Но они нуждаются в этом. Поэтому безумно популярным становятся то Монеточка, то ещё кто-то. С нашей точки зрения, кто такая Монеточка? Кто она супротив Земфиры?
124994
Холявченко: Что-то должно происходить?
Самойленко: Конечно! Это нормально совершенно — это жизнь. Новое лучше уже тем, что оно новое. Точно также мы можем говорить про архитектуру Новосибирска: что она плохая или ещё что-то, но происходят какие-то вещи. Главное не качество, главное — ротация, как сказал кто-то из архитекторов.
Серпом по тестикулам: «Ох!» — опыт ухода из СМИ
Баянов: Ты же был главным редактором «Сиб.фм», на тот момент популярного интернет-журнала, который был популярен среди как раз среди этой аудитории…
Самойленко: Да. Собственно, я пошёл туда ради этого. Там была такая история. Я к тому времени уже ушёл из журналистики, уже не занимался, потому что мне 10 лет журналистики (регулярной и нерегулярной) и фриланса уже хватило: «Новая Сибирь», «Континент», «Газета оперного театра» и всё что можно. После этого было современное искусство.
Когда ты пишешь-пишешь и ничего не меняется, тебе надоедает и хочется делать уже что-то самому. Была возможность сделать и я благодарен всем художникам за те несколько лет, это действительно было интересно и что-то удалось.
После этого я занимался переводами, всё было хорошо, и тут меня пригласили в «Сиб-ФМ». Я сомневался, но в «Сиб.фм» у меня хорошие отношения были, когда там ещё Лена Шкарубо была, а я как раз про современное искусство писал, про Макаренко и про все эти дела.
163251
До этого мне случалось жаловаться: «Вот бы хорошее издание». И я придумывал несколько раз, я способен придумать сам, но с нуля организовать — это не моё. А здесь мне говорят: «Приходи в очень симпатичное издание». Я к нему очень хорошо относился и посчитал, что можно было отказаться, конечно (и было большое желание отказаться), продолжать заниматься своими делами, но тут вызов какой-то был, челлендж: «Ты столько ныл, что нет нормальных изданий, и тут у тебя есть такая возможность что-то сделать! Нормальный городской портал — как раз для молодёжи, про современную жизнь города».
Я пришёл и согласился. Понятно, что за очень небольшие деньги. И было такое условие, что политики не будет. Это не политическое издание — социум, лайф-стайл, городская жизнь. Да, хорошие репортажи хотелось сделать, с большей степенью глубины. Да, я столкнулся с тем, что там нет ни журналистов (практически, был один журналист), не было команды. Пришлось «с колёс», с нуля всё самому писать: и новости, и всё, ходить репортажи делать — просто «затыкание дыр». Хвататься приходилось за всё, но в результате нашлись люди, которые пишут колонки, молодёжь, которая, как оказалось, умеет писать репортажи. Материалы стали попадать в шорт-лист «Редколлегии», куда-то ещё.
Баянов: При тебе этот проект практически возродился?
Самойленко: Да, и мне казалось, что за год удалось что-то сделать. Конечно, далеко не всё, но уже какая-то читаемость, рейтинги, посещаемость. Понятно, что там бьёшься сразу за качество и за посещаемость. Конечно, год — это мало, а тут оказалось, что это уже всё — конец (смеется).
История такая, что когда я пришёл к [сооснователю Сиб. фм Андрею] Ксенчуку, разговор про собственника не шел совершенно. Честно говоря, в этом моя наивность. Я его спросил, он сказал: «Я директор». Ладно, хорошо.
Потом пошли слухи. Через полгода мне мои друзья, оставшиеся в «Новой газете», говорят: «Слушай, а говорят, что ты под Игнатовым?». Я у Ксенчука ещё раз спросил. Он говорит: «Нет-нет! Ничего такого!». Я людям привык верить. Причём понятно его участие в делах редакции, он же не формальный директор, а сооснователь всего, довольно много всего там решал.
Чем дальше, тем больше стали появляться вопросы. И уже ближе к концу я увидел пост Лены Шкарубо, которая не по-доброму с ним рассталась, где фотография баннера игнатовского прошлых выборов сделана в стилистике страниц «Сиб.фм» — совсем неприлично. Пришли какие-то люди, бизнес-тренеры…
Я не успел задать вопрос, озадачить его и серьёзно поговорить, как тут - серпом по тестикулам — эта новость, что «мы не пишем о Навальном». Причём, до этого писали, делали материалы, делали с Леонидом Волковым интервью, все материалы с открытия «штаба Навального» («Фонд борьбы с коррупцией"*, по версии властей, является «иностранным агентом»), материал с митинга про «Димона с утёнком», на который я сам ходил…
Холявченко: Возникла дилемма? Это всё-таки средство массовой информации?
Самойленко: Да. Или что это? Я сам против такого, что «писать — не писать». Причём, я достаточно спокойно относился к тому, что мы пишем. Понятно, что это не правильно, что какой-то договор с Законодательным собранием областным на какие-то материалы. Но я поставил условие: мы пишем информацию, делаем материалы про отдельных депутатов, отдельные репортажи с заседаний, а ничего заказного не делаем. Мы делаем чисто информативное: как оно работает.
Это такой компромисс, понятно, но тем не менее. И я понимал, что наша аудитория, которая уже складывается, — как раз та, которой Навальный интересен. И когда мне говорят: «С завтрашнего дня мы не пишем про Навального!», а мы отмечаем какой-то юбилей, годовщину, и я получаю от Ксенчука это во внутреннем чате. Единственное, когда я уже выпил два бокала вина, я смог написать: «Ох!». И по дороге домой взвесил всё, пришел и сказал жене: «Я, наверное, ухожу. Так и так». Она говорит: «Да».
151161
Утром, когда я отправляю поэта Жданова в какую-то поездку «Автопробег Алтай-Сибирь», чтобы он написал рекламный материал, даю ему наставления, прихожу в редакцию, ещё пишу материал, еду и меня Петя Маняхин СМС-кой спрашивает: «Что такое? У вас сняли три материала о Навальном». Я прихожу и говорю: «Андрей, я не буду работать». Он: «Ты подумал?» — «Подумал». Сказал редакции: «Ребята, простите меня, вы как хотите, но я не могу. Я с вами не советовался, потому что это вам решать. Жизнь тяжёлая, всем как-то надо жить, вы решайте, а я это самое…».
И уже пришёл, у меня было условие доделать какие-то материалы, сколько-то ещё недель, и буквально в тот же день на каком-то итальянском мероприятии в «Победе» встретил Андрея Кузнецова. Он говорит: «Ну, что?». Я говорю: «Да». А я написал уже, что ухожу, не объясняя ни причину. Я не хотел ни пиара, ничего: ухожу и ухожу — не «свет клином», не тот случай, чтоб пиариться — мало радости. И Андрей говорит: «А ты не знал, что ли? Год назад уже продано Игнатову!» — «Да ты что?!» — «Да, я с Игнатовым встречался, он советовался со мной, что делать»
Я конечно, пришёл домой в расстроенных чувствах, выпил ещё виски. Утром мне Витя Вилисов пишет: «Ваше увольнение как-то связано с тем, что сняли материалы про Навального?». Я говорю: «Виктор, сложите два и два!» — «Да Вы что! А давайте с Вами поговорим?». А я в таком состоянии, говорю: «Давайте!» — «Напишите комментарий». Ну я написал ему несколько слов. После этого всё это и началось: что «не проводил планёрки». Что там проводить, когда в редакции три человека? Какие глупости! Встретил Кашафутдинова, он смеётся: «Что, планёрки не проводишь? Ну иди ко мне. Как раз таким заниматься. Будешь зам главного» — «Я подумаю, хорошо».
Но уже понял, что нет — уже всё.
Баянов: Что со СМИ у нас происходит?
Самойленко: Я не знаю, что происходит со СМИ. Понятно, что очень тёмные истории: все прибираются к рукам, либо покупаются в тёмную, как «Сиб.фм». Игнатов формирует что-то: у него «Честное слово», «Московский комсомолец». Смотреть без слёз невозможно на «Новую Сибирь». Там Саша Самосюк ещё пытается «культур-мультур» про жизнь писать. Но уже в контексте всей газеты куча вещей непонятных совершенно. Из каких-то вменяемых изданий остается всего ничего. Понятно, все как-то смирились с этим, все работают, живут на средства грантов либо администрации, либо заксобрания, либо с каких-то бюджетов — это способ выживания. Но с другой стороны — это конечно позорище и ужасно.
161726
В этом смысле, мне уйти было совершенно легко. Конечно, я журналист в меньшей степени, чем те, кто отдал этому жизнь, положили много лет жизни. Я, в смысле самоидентификации, могу представляться как литератор, как переводчик, как театральный критик, для меня свет клином не сошёлся. Я не то, чтоб «джентльмен в поисках пятёрки зашёл». Для меня это, конечно, не было вопросом жизни и смерти.
Как мой друг кемеровский Женя Богданов, который первый раз меня напечатал ещё в «Комсомольце Кузбасса», когда отжали у него газету «Кузнецкий край» через «Евраз» в конце «нулевых» годов, Тулеев приказал не давать рекламу ему. И Женя сгорел буквально за несколько лет: рак у него. Но это дело жизни была для него. Для Димы, который тоже умер, который затевал когда-то «Независимую рабочую газету» во время перестройки — для него это было делом жизни. Для них — да, а для меня — нет.
И для меня не в первый раз уходить. Ровно так же я уходил из газеты Оперного театра после того, как я в московском «Коммерсанте» написал отрицательную рецензию на «Ревизора» Дашкевича. Борис Михайлович Мездрич, к которому я прекрасно отношусь, сказал: «Надо уволиться — ребята не поняли, обиделись».
Баянов: Для тебя всегда важна аудитория?
Самойленко: Я аудиторию всегда уважал. И для меня дело чести — работать и уважать себя на этом месте. Понимаете, когда ты работаешь, заведуешь отделом культуры в «Новой Сибири», ты отвечаешь за этот сегмент. По большому счёту, общее направление газеты, главное, чтоб не совсем противное и не совсем продажное.
Холявченко: Культуру можно вынести за рамки?
165487
Самойленко: Да. Ты делаешь культуру, бьешься за эту культуру. В «Новой Сибири» мы потом попытались изменить «тетрадку», чтоб там были и городские новости, и более современно это было сделано. Но там я с Кантеровым не договорился по деньгам, и тут меня Вадим [Кашафутдинов] пригласил. Понятно, что там было немного не так комфортно, но, по крайней мере, довольно достойно было. И мне в этом смысле легко уходить. Если я чувствую, что меня что-то не устраивает, противно и ущемляет моё внутреннее…
Холявченко: Достоинство?
Самойленко: Громкое слово. Я искал более…
Баянов: Свободу?
Самойленко: Это тоже немножко громко. Но когда чувствую дискомфорт — мне проще уйти. И я много раз уходил: хоть с института, хоть с работы — просто так закрывал дверь. Так я из университета ушёл в армию, потому что понял, что мне не интересна несвобода. У меня опыт ухода — такой список длиннющий, в этом смысле издания — это меньшая часть, но мне легко это делать. Я понимаю, что время такое тяжёлое: у всех зарплата, семья, но ипотеки нет, слава Богу!
Холявченко: Если с другой стороны посмотреть, со стороны читателя, то Вам, как читателю, чего не хватает с точки зрения мира культуры в Новосибирске?
Самойленко: Хорошего отдела культуры, хорошего культурного издания, хорошего издания о городской жизни с репортажами, с очерками серьёзными. Ну, и про культуру. Я, когда был редактором отделов культуры, всегда хотелось, чтобы, во-первых, культура всегда была представлена разнообразно, чтобы там было всё от книг до театров. Причём, театрами не длиннющими - на полосу, а вменяемыми рецензиями. Чтобы это не ограничивалось анонсами культуры и интервью с создателем, а были критические и аналитические материалы.
Баянов: Касающиеся содержания?
Самойленко: Конечно! Значения всего этого. Причём ты волен выстраивать: мелкие события бывают иной раз важнее какого-то концерта. И, конечно, ты занимаешься всем, ты в большей степени многоборец. Потому, что приходится писать самому. Иногда и про музыку писали: находил каких-то людей. Хотя про оперу самому пришлось. Когда Андрюша Журавлёв умер, который в «Новой Сибири» писал про оперные спектакли. Нет, ничего: это можно написать. И конечно, требовать от молодых журналистов, от тех отделов культуры, которые сейчас где-то ещё остаются формально какой-то бескомпромиссности и глубины аналитики. Да, наверное. Всё это понятно, что журналистам платят какие-то копейки, и им приходится подрабатывать в театрах, в литчасти пиарщиками. И конечно, на двух стульях сидеть — либо ты пиарщик в театре, либо журналист — и стараешься «вась-вась» со всеми, либо ты «ни с кем и не близок». Я когда стал работать в «Новой Сибири», меня пригласили в «Старый дом»: «Давай на 500 рублей будем тебе больше платить». Я получал тогда меньше, чем платил за квартиру. 500 рублей добавили, и стало примерно. Но я не пошёл. Потому, что это действительно противоречие: либо ты в одном театре работаешь, а остальные ругаешь — это неэтично, либо ругаешь всех. И вот я несколько лет ругал всех.
Баянов: В завершении программы два последовательных обобщающих вопроса. С точки зрения присутствия в массовом публичном пространстве культуры, Новосибирск по сравнению с другими городами России как выглядит?
Самойленко: Всё не так плохо. С театром, по крайней мере, — это самое сильное и интересное, с театром что-то происходит. Как и с изобразительными искусствами что-то происходит. Конечно, хотелось бы, чтобы этой жизни было немножко больше. Но понятно, чтоб искусственно всё это взбодрить каким-то допингом хотелось бы, но вряд ли это возможно: никто не рискнёт.
Понятно, что консервативный тренд в стране совершенно не способствует. С 2014 года понятно, что всё это… Все эти законы про иностранных агентов, гей-пропаганда, ещё что-то.
Я сейчас заканчиваю перевод пьесы Мишеля Марка Бушара, канадского драматурга, «Том на ферме». Есть известный фильм 2014 года, культовый фильм — он попадает под закон о гей-пропаганде. Где герой — мальчик гомосексуалист — приезжает в деревню на похороны своего первого любовника. Такая драма душераздирающая. Фильм культовый, пьеса переведена на 20 языков, а на русский, оказывается, не было. Он [Бушар] мне дал пьесу, естественно, я её переведу. Но мне кажется, что в ближайшие годы поставить её будет трудно в пределах России.
Холявченко: И тогда вопрос возникает: а насколько сейчас Россия вырвана из мирового контекста? И насколько это были необратимые какие-то вещи совершены?
Самойленко: Я думаю, при советской власти мы были гораздо сильнее вырваны. Сейчас гораздо свободнее — просто сравнивать нельзя. Сейчас от музыки до всего — спасибо интернету — можно и читать, и распространение языков, и всё. Это, я думаю, обратимо. Другое дело, что у нас, конечно, страна консервативная и большая часть населения архаичная и отношения архаичные.
157310
Это всё возможно было бы, наверное, быстрее. Но здесь вопрос: если ты будешь подталкивать процесс, пойдёт ли он быстрее или нет? Народовольцы когда-то старались. Роман одного из моих любимых писателей Юрия Трифонова называется «Нетерпение». Вот это — нетерпение.
Понятно, что очень неравномерно живём, разные поколения — просто по-разному!
Если посмотреть: приезжаю в Кемерово — там время останавливается. Ты «влетаешь в стоячую воду». Тем более, когда ты общаешься с моей матушкой, для которой Путин — всё, она смотрит телевизор, уже глуховатая, смотрит Первый канал, всех этих пропагандистов. И она уверена. Причём, у нас в семье с обеих сторон, со стороны мамы и со стороны папы, и репрессированных, и всего достаточно.
Попытка объяснить, что «такое время было», а сейчас «такое время, про которое не говорят по телевизору», я думаю, это бесполезно. Надо понимать, что это всё очень долго и медленно.
Баянов: Мне кажется, что надежда есть. Потому что мы затронули вопрос молодёжи: у нас есть молодёжь.
Самойленко: Да. Прекрасная молодёжь!
Баянов: Значит есть надежда?
Самойленко: У нас прекрасная молодёжь, которая и здесь, и которая уезжает учиться за границу: кто в Чехию, кто в Германию, в Англию. Не знаю, у скольких знакомых уже там дети учатся. И это не олигархи, это люди нашего круга — среднего класса. Я не знаю, вернутся они или нет. Мне часто приходилось встречаться и с молодыми журналистами, и с молодыми литераторами, и те, кто интересуется искусством, какие-то лекции читает — прекрасные молодые люди.
Баянов: Значит, есть надежда.
Самойленко: Конечно! Надежда всегда есть.