«Это ж надо такой родиться»: как женщины сто лет страдают в Сибири

© из архива автора

Жизнь в Сибири — бесконечная холодная ссылка, из которой не выбраться, а дочери и внучки повторяют судьбу репрессированных матерей и бабушек. Семейная история Маргариты Логиновой и трех поколений сибирячек, намеченная пунктиром от начала XX века до наших дней: войны, голод, одиночество и любовь.

Мой прапрадед Сидор Андреевич Боровой родился в 1896 году. Проживал в Алтайском крае, Алейском районе. Как кулак был приговорен в 1931 году к высылке в спецпоселение в Томской области. Всю его семью — супругу Елену и детей Ксению, Ивана, Анну и Татьяну — сослали откуда-то из-под Поспелихи в Нарым. Я бы не узнала больше, если бы на 28 году жизни в очередной раз с трудом переживая сибирскую зиму (а я ее ненавижу, правда), не решила выяснить у бабушки — бабы Нины, зачем я тут живу и как здесь оказалась. Ведь оказалась же как-то?

«Тогда только Революция началась, коллективизация и всякая ерунда, а бабы Лены родители были зажиточные, все свое у них было, и мельницы, и батраки. Их начали тревожить, и им надо было срочно поженить бабу Лену и деда Сидора, потому что он из простых был. Они, не спрашивая, ее отдали за него, — говорит баб Нина. — Прожили немножко совсем, как их все равно сослали с Украины на Алтай. Но если человек любит работать, то он везде работает. Они и там быстренько дом сколотили, пятисенник, крыльцо высокое, большое. Построили опять свою мельницу, одну лошадь купили, вторую, корову, свиней парочку — уже опять зажиточные».

«В одном поселении было не менее 300 человек, много там и воровства, и убийства, и проституции — все было»

Однажды прапрабабка Лена пришла домой и увидела, что на ее высоком крыльце по-хозяйски стоит чужой мужик в кожанке. «Ну, чо, кулачка, собирайся, поехали» — «Куда?» — «Этот дом теперь мой, я тут буду жить». Посадили в бричку и увезли. Одна из сестер, Таня, по пути сбежала, деда Сидора забрали «как врага народа» (потом он вернулся), а остальных — в Нарым. Мешок сухарей у них с собой был.

«Больше месяца ехали. Вагоны телячьи, холодрыга. И потом где выгрузили — там и поселок. Приехали — уже осень была, баба Лена сразу давай землянку рыть, маленькие ребятишки пошли за ягодами, грибами. Рыбачить нечем было, так мама подолом ее ловила, — почему-то смеется, вспоминая рассказы своей бабушки, баб Нина. — В одном поселении было не менее 300 человек, много там и воровства, и убийства, и проституции — все было. Баба Лена говорила, что она и дети остались в живых только благодаря Богу, столько она молилась и детей всех заставляла».

***
Стало быть, Нарым. Пересказывая это, баб Нина вздыхает: «И вот у меня вся жизнь такая же была». Ей 73 года, она родилась в начале Великой Отечественной войны, и сейчас, кажется, ощущает свою жизнь как колесо Сансары, которое крутанулось задолго до ее рождения и вертится до сих пор, перемалывая и нас, ее внуков. Ее мать, Ксения Сидоровна Боровая (баб Сима, на даче мы жили через дорогу от нее) выросла в этом спецпоселении в Томской области и никогда не знала легкой жизни, не знали ее и три бабы Симины дочери.

«У нас с Валентиной 5 лет разницы, а с Галиной — 8 лет. Как только они родились, так сразу попали ко мне в руки. А был еще мальчик Миша, 1953 года рождения. Мама утром рано встанет, скотину подоит, покормит, а в обед-то мне все равно надо это самой делать, и Валька тут, и Галька, и Михаил этот маленький, — говорит баб Нина. — Если тепло, все ребятишки бегут гулять на реку. Прибежим на берег, а песок такой изумительно красивый был. Наделаем там всяких хуторов… Лодки-лодки кругом, я этого Мишу под лодку положу, соску в зубы, а он недоношенный, семимесячный, и бегаем, а он лежит. А тут однажды дождь пошел, все побежали, и я побежала. Домой прибежала — а Миши-то нету. Я обратно. Прибежала, а он в луже лежит, я его схватила, скорее перевязала, а ночью мама хватилась — у него температура. Воспаление, по всей вероятности. Врача тут у нас не было в Невальцево, они давай его своими средствами мазать, утиным салом… Он с недельку пожил и умер. Махонький был, месяца два-три. Мама плачет, а я радуюсь… Как только ребенок рождается, я домой не хочу идти — опять мне возиться с ним, опять. Он последний был. А маме еще тридцати не было».

Каково это, когда тебе 11 лет, а ты заигрываешься и забываешь на берегу под дождем своего двухмесячного брата, который умирает через неделю от воспаления легких, а тебе радостно от этого, потому что стало меньше работы? Мне было 11 лет в 1999 году, а мой младший брат родился в 1998-м. Мама с отчимом вспоминают, как они примерно в это время ходили на рынок за костями на суп, и как-то раз, когда выбирали кость пожирнее, продавщица спросила у них: «А собака-то у вас большая?» Никакой собаки, конечно, не было, как не было нормальной работы, всё какие-то круглосуточные халтуры, и пока они зарабатывали на кости для супа для трех голодных ртов, с годовалым младшим братом сидела я. Хотелось ли мне забыть его во дворе под дождем, чтобы бегать с друзьями на озеро за гаражами? Хотелось, но я ни разу не забыла. А баб Нина забыла.

***
Помню, как до меня однажды дошло, что отчество моей баб Нины — Ивановна, а ее мать живет с мужчиной, по имени Василий Андреевич, склочным, пьющим старичком, который вечно обкусывал края хрустальных и стеклянных рюмок и гонялся за баб Симой с топором по квартире. А где же тот Иван, чье имя носит баб Нина? Иван был приходящим папой и оказался ненадежным товарищем. «Отца нашего призвали, он ушел в сорок первом и приехал уже в конце сорок седьмого, на Востоке служил, — объясняет бабушка. — Меня они еще до войны сотворили, а потом он мимо проезжал с воинской частью, заезжал домой, они Вальку сотворили. Потом еще умудрялся приезжать — Галку сотворили, а Мишу сотворили, когда он уже вернулся с фронта. Потом он стал председателем райисполкома, и его отправили в Томск учиться на повышение. У нас там знакомая была, тетя Клава, он как ушел к ней жить, так и остался».

Баб Сима осталась одна с тремя детьми, а когда захотела снова выйти замуж, придумала отослать к бывшему мужу старших девочек и отправила их на пароходе к нему в Томск без денег на обратный билет. Там Иван и его новая жена Клава встретили детей, пожарили им картошки, а когда выяснилось, что они приехали надолго (если, по задумке, не навсегда), Клавдия взвыла и выставила их за дверь. «Утром отец проводил нас до дебаркадера. Я говорю: „Ты денег-то дай на дорогу нам“. Он говорит: „Да где же я их возьму“. На один билет набрали мне, а сестра зайцем ехала, — смеется баб Нина. — И поесть ничего нет, Валентина всю дорогу ныла: „Исть хочу“. Мама замуж не вышла, не успела. Ой, как она обрадовалась, когда увидела нас, ты бы видела. Разревелась, всю ночь ревела. Она ревет, и я реву. Ой, жизнь».

***
Я сменила три школы, были времена, когда приходилось ездить туда на троллейбусе. Однажды на линии случился обрыв, и мой троллейбус поехал другим маршрутом и увез меня далеко от нужной остановки и от школы. Я шла на занятия по морозу, боялась заблудиться, опоздала, но дошла к середине первого урока. Мне было очень стыдно и страшно, я никогда раньше не опаздывала.

«Привяжу тебе руки-ноги к кроватке, чтобы не чесалась от оспы, а если ручонка какая развяжется, ты вся в крови и вся постель в крови»

У баб Нины со школой тоже не заладилось: «Это ж надо человеку такому родиться. Сначала война, потом такая страшная болезнь — оспа. Настолько я вся была покрытая ей, видишь, шрамы. Потом рахит начался страшный. Мама говорит: и оставить не с кем, все на работе. Деда Сидор сделал кроватку, мама говорит: „Привяжу тебе руки-ноги, чтобы не чесалась, а если ручонка какая развяжется, ты вся в крови и вся постель в крови“. Ну, в общем, выжила? Выжила. А потом в школу пошла в такую даль. В такую даль! Километров шесть, но в первый класс, представляешь, ребенку идти и на неделю себе тащить продуктов».

Для баб Нины и еще нескольких ребят родители снимали недалеко от школы комнату в доме у одной старушки, по рублю с носа в месяц. «Нам родители продуктов дадут, мы приезжаем — праздник, кыш-кыш, наелись. С собой были картошка, молоко, кусок сала, сахара не было, ничего сладкого не было, — говорит она. — Кому-то с собой вкусно стряпали, а у мамы моей не было возможности. Помню, натрешь ведро картошки, крахмал отожмешь, в отжимки эти пригоршни две-три муки бросишь и из этого хлеб делаешь. Никакого там масла не было, а ели мы его за милую душу».

Когда заканчивались припасы из дома, они воровали вареную картошку из чугунка у приютившей их бабушки. Баб Нину она на этом ни разу не ловила, поэтому относилась к ней доверительно и посылала в погреб за овощами: «Ну, я иду, а меня такие шаровары на резинке, мама сшила из сатина, бабушке набрала овощей и себе — две-три морковки, картошки в шаровары напихаешь и вылазишь, потом ждешь, пока бабушка уйдет, чтоб не заметила, что я у нее натаскала. Потом эту морковку с таким, господи, удовольствием, с таким счастьем ешь. А свеклу почему-то я не любила».

Когда из деревни они переехали в город, все получилось опять, как баб Нина говорит, «не по-человечески»: «Мне надо было уже в шестой класс, а меня только в пятый кое-как взяли. Остригли наголо, чтоб на меня никто не обратил внимания. Красавица такая. И форму купили 48 размера. Сельское пугало, самое настоящее, в огород. Они и коров сюда привезли, но коров сразу зарезали здесь, а свиней — огромные были — оставили. Прямо в бараке им сделали загон. Баба Лена вечно болела и за этими свиньями не ходила, в основном, это я делала. Деда Сидор так устроил: свиньи внизу, и три больших чана у них, а у меня наверху настил. Я, значит, ведро сварю и — бац! — туда вылью, свиньи жрут там. Я так боялась этих свиней, что упаду туда, и они меня сожрут».

Однажды она чуть не погибла, возвращаясь из школы домой. Как это было, в красках описал мой дед, Николай Ипполитович. Он был поэт, его стихи, уже после его смерти, я находила много где, в том числе в шкафу над унитазом, написанные на гофрокартоне, в котором продаются лампочки. Один из таких, которые он часто писал по случаю дней рожденья и юбилеев, приведу полностью:

***
Я мыслью пробегаю вместе с вами
От года рождения жены,
Т. е. Нинульки, что перед нами
До сегодняшней поры.

Родилась она в Нарыме,
Край богатый, но суров,
Где много зверя, рыбы, дичи,
Нефти, газа, леса, дров.

Шла война четыре года,
В недостатке каждый день,
Холод, голод и невзгода
Ходили по пятам как тень.

Смертей и слез пролилось море.
Не зря в народе говорят,
Что пережить такое горе
Довелось не всем подряд.

Кому-кому. а ей досталось
Пережить в ее годах,
И без отца она осталась,
А мать с троими на руках.

Она в семье была постарше,
Водилась с сестрами причем,
Сама же детства не видала,
Ходила в школу босиком.

А школа та была не рядом,
Верст за двадцать пять с лишком,
И ходить домой в субботу
Приходилося пешком.

Однажды с ней беда случилась:
Одна домой совсем пошла,
Зима была, метель взбесилась
И дорогу замела.

Снег метет, а ветер в ухо,
Нет больше сил вперед идти.
Ведь замерзла бы как муха,
Ямщик ехал по пути.

Застал ее он полутрупом,
В сугробе, вниз лицом,
Взял к себе, укрыл тулупом
И помчался молодцом.

Привез домой, а мать там плачет —
Вечер поздний, Нинки нет.
И не видать бы ей удачи,
Если б ямщик не вез пакет.

Вначале мать перекрестилась.
Схватив в объятия дитё,
Ямщику в ноги поклонилась,
Отблагодарив его за всё.

Тут она её раздела,
Увидела всерьёз
Отмороженное тело,
Руки, ноги, уши, нос.

А дальше что? Представить только
Могут даже мертвецы,
Претерпеть такого столько,
Чуть не бросила концы.

Обошлось всё, слава Богу
И мать бедняжка извелась/
Подросла и в путь-дорогу
В город к бабке подалась.

Здесь она выходит замуж,
Но неудачно, а затем
Меня повстречала, жили рядом
И поженились насовсем.

Уж тридцать лет, как мы пожили,
Бывало всяко тут и там,
И как бы ни было, делили
Беду и радость пополам.

***

Баб Нину, как и ее бабушку Лену, в первый раз выдали замуж насильно в 17 лет. Причиной были, отчасти, все те же свиньи. «Собачник Василий рядом с нами жил, ему селедки бочками привозили. Смотришь — катит к нам бочку селедки для свиней. Это свиньи эти виноваты. Если бы не свиньи, разве бы я это самое? Приволокет эту селедку… Как я его ненавидела. Ты знаешь, это слов нет, так я его ненавидела. Мама, когда мне сказала, что они мне Василия нашли, он уже уезжал домой, он отслужил у нас там, и ему надо было уезжать. Он пришел и у мамы попросил: „Я люблю Нину и хочу на ней жениться! Вы отдадите, нет?“ А она с великим удовольствием, лишь бы от одного ребенка избавиться. Я прихожу, а она мне и говорит: „Вот Василий хочет тебя замуж взять“. Как я разревелась, как я закричала: „Мамочка, миленькая, не надо! Не пойду я за него замуж, я его ненавижу, я его терпеть не могу“. Нет, неумолимая мама».

Василий увез ее в Красноярск, у них родился сын Витя, а потом с бабушкой случилась мутная история, о которой она не любит рассказывать и говорит вскользь: «У меня неприятность была, должны были судить, я пришла к маме, говорю: „Возьми Виктора, помоги мне, пока у меня неприятность, пока меня таскают по судам, куда я с ним“. А мама мне: „Ты ничо не придумала? Ты видишь у меня двое, мне их надо поднимать. Нет, не возьму“. Когда мы разошлись, Василий забрал сына себе».

***
Второй баб Нинин муж — мой дед Николай, начальник автобазы, был из семьи старообрядцев. В Сибири они оказались в начале 1900-х годов, спасаясь от гонений. Сам дед был образцовым партийцем и про Бога, насколько я помню, вспоминал редко, а больше любил чинить свой видавший виды «Москвич», который в конце своей автомобильной жизни выезжал из гаража ровно два раза в год — в апреле на дачу и в октябре с дачи.

Мой отец — двухметровый брюнет с примесью казахской крови, мама — крепкая темноволосая красавица, а я получилась какая-то не очень высокая блондинка, и вся родня сходится во мнении, что это дедовская русая порода. Я люблю слышать это о себе, а того, что не успела ни о чем расспросить деда, не люблю. Он умер, когда мне было 20 лет. Про послевоенный ад дед Коля помнил больше баб Нины, потому что был старше ее на десять лет, а еще мог рассказать про золотодобычу в Бодайбо и охоту в тайге. Мог бы, если б я спросила, но мне было не до того.

Опять же после его смерти я нашла его «тетрадь-дневник для записи» в дерматиновой обложке с подзаголовком «Как я провел отпуск за 1971 год в Иркутской области, Бодайбинском районе, прииск Светлый. Край суровый, но сердцу родной».

17 декабря он пишет: «Сегодня с утра не повезло, и так до конца дня ни пера, ни триппера. В восьмом часу собаки поставили на отстой кабаргу. Отстой — это скала, на которой спасаются от собак некоторые звери. Этот отстой находился от избушки километрах в трех. Когда я вышел из избушки, то услышал где-то недалеко лай, так казалось. А завтрак у нас был уже готов. Я решил вместо утренней гимнастики прогуляться по морозному утру перед завтраком.

По-быстрому обулся, одел телогрейку, шапку, взял ружье двуствольное, заряженное дробью в оба ствола, и побежал. Перешел русло реки, полосу ельника, началась марь. Слышу лай собак, но где-то далеко впереди. Перешел марь, поднялся на возвышенность и вижу далеко впереди скала. Я сразу подумал, что это не на белку они лают, а видимо поставили кабаргу или изюбра. Иду дальше, перехожу еще одну марь, начался затяжной подъем. Весь уклон был усыпан большими валунами. Ноги проваливались между камней. В валенки засыпался снег. Руки начали мерзнуть, т. к. рукавицы остались в избе! Не думал, что далеко придется идти.

Но вот уже передо мной отвесная скала высотой не менее 50 метров. Вижу собак, они настойчиво и упорно лают, но зверя еще не вижу, так как у подошвы скалы стояло несколько деревьев. Я стараюсь разглядеть сквозь лохматые ветки елей, что же все-таки там за зверь. Иду ближе к скале, ружье наготове. Волнуюсь, жду встречи со зверем. И вдруг случилось неожиданное. Собаки Светлый и Казбек, увидев меня, от радости или сдуру, со всех ног бросились ко мне навстречу, оставив зверю свободный выход на волю. Он, конечно, этого момента не упустил. Оказалось, что, действительно, здесь стояла кабарга. Ничего не поделаешь. Я поговорил на эту тему с собаками, пожурил их, а они все как будто понимали и, глядя в сторону, где стояла кабарга, виновато поскуливали».

Говорю же, поэт! Только его могилу на кладбище, где лежат наши, я могу найти без подсказки мамы. Он долго был в последнем ряду, потом кладбище еще немного подросло, но уперлось в забор, и, наверное, он так и будет лежать с краю, чтобы беспамятным внукам было удобно приходить к нему в гости и не плутать. Некоторые считают дурной приметой называть детей в честь умерших родственников, но я не могла не назвать сына Колей. Он какое-то время побыл черноволосым младенцем, а потом стал блондин. Может, это тоже дедовская порода дала о себе знать.

***
Сложно сказать, был ли брак баб Нины и дед Коли счастливым от начала и до конца. Думаю, как и всякие супруги, они много вытерпели друг от друга. Их дочери, моя мама и тетя, с первыми мужьями тоже разошлись. О своем отце Алексее я не помню ничего, у меня не осталось от него даже фамилии. Зато помнит баб Нина.

«Лёша очень любил баранину. Я на кирзаводе тогда работала руководителем материальной группы, а моя подружка Нина — в столовой. Как привезут баранину, так она мне сразу прет мешок с бараном в бухгалтерию. Я как-то Лёше барана в мешке оставила на проходной. А потом приходит коллега и говорит: „Нина Ивановна, я вчера твоего зятя видела, живот надорвала. Хотела помочь, но плюнула потом, позориться не стала, пускай сам тащит“. Он милиционером был и где-то напился. Идет, шатается, по земле этот мешок с бараном тащит, а после него — кровяная дорожка. Но так он это мясо любил баснописно. А у меня вечное желание — накормить. Принесет он это мясо, говорит, если трезвый: „Мама, не трогай, я сам все сделаю“. Он меня мамой звал».

Отец не очень долго был милиционером, потому что быстро спился. Когда маме уже в начале девяностых стало невмоготу жить с ним, баб Нина выпросила у директора Кирзавода комнату в доме под снос, чтобы отселить его. Они с дедом сделали там ремонт — побелили потолок и покрасили пол, чтобы зятю хорошо жилось и не хотелось обратно, но он все равно караулил маму у подъезда.

«Стали к нему друзья ходить, эти его, с кем пил он. И получилось так, что милиция приходит и бьет его за то, что он с бомжами связывается. А бомжи его бьют за то, что он милиция. Так его с обеих сторон колотили, — говорит баб Нина. — С милиции его выгнали, он нигде не работал, ходил к нам под окна, я его несколько раз встречала, и он говорил: „Я есть хочу“. Ну, пойду, вынесу ему что-нибудь или дам денег на хлеб и молоко. А как его били… Знакомая моя работала в травматологии старшей медсестрой, как-то позвонила: „Иди, говорит, посмотри, кажется, твой зять“. Прихожу, а его невозможно узнать — глыба мясная, голова круглая и черная-черная как уголь, лица не видно. Лежит, молчит. Он или не он? Я подошла: „Леша, Леша, Леша?“ Глаза открыл. Я говорю: „Кто это тебя?“ — „Не знаю“ — „Да как же можно так бить“ — „Цепями“. Так я и не знаю, где он, то ли убили его, то ли что».

***
Однажды меня попросили написать репортаж для «Новой газеты». Я сдала текст, и редактор сказала, что все, в общем, нормально, только не хватает «мощного публицистического финала». Кажется, мощного публицистического финала не будет и здесь. Я всего лишь хотела разобраться с собой и со своим местом на карте, но поняла, что запуталась еще больше. Но совершенно точно, что я, как бы ни хотелось быть свободной в поступках и мыслях, обусловлена всем тем, что пережила моя бабушка в этой чертовой Сибири.

Она всю жизнь адски работала, и потому до последнего времени не могла спокойно смотреть, как другие отдыхают. Страшно было, если она заставала меня просто за мультиками: обязательно надо было или делать уроки, или держать веник наперевес, чтобы, если в комнату зашла баб Нина, ты как бы убирался, а не бездельничал. Только это, почему-то, не приучило меня к труду — я часто создаю лишь его видимость. Или вот она рассказала мне всё это, но совсем без рефлексии, да и какие выводы можно сделать из жизни? Но зато я только и делаю, что занимаюсь самокопанием, если не самоедством, в ущерб как раз чему-то более продуктивному.

Вот мы все такие и есть: слишком много думающие тунеядцы, выросшие без отцов и без памяти, с отчаянным желанием не повторять за взрослыми, но до мелочей повторяющие за ними и даже еще не выбравшиеся из ссылки, в которую угодили прадеды. «И вся жизнь такая», — сказала бы баб Нина. Или просто: «Ой, жизнь».

Маргарита Логинова

P. S. : Этот текст под заголовком «Баб Нина» был написан специально для альманаха «Последних 30» — проекта, который исследует феномен постсоветского. Его авторы пытаются зафиксировать многолетнее переходное состояние страны и общества, а вышедший в мае 2016-го бумажный альманах — это тридцать текстов от тридцати писателей, журналистов, поэтов, философов и ученых, «одиссея поиска родины и места в истории» людей, родившихся после 1985 года.