«Наше общество избегает столкновения с реальностью»: Михаил Калужский о документальном театре и историческом мышлении
Куратор документальных программ театра, журналист и драматург Михаил Калужский выступил в Новосибирске с публичной лекцией, рассказав, как театр может лечить социальные недуги, что делал Сергей Кургинян, пока не стал пропагандистом Путина, почему россияне боятся документов и как антиисторическое мышление стирает память.
В московском Театре имени Йозефа Бойса уже несколько лет ищут новые формы трансформации театрального искусства: инсценируют дневниковые записи Анны Франк, зачитывают со сцены письма дочери Йозефа Геббельса Хельги, оживляют статую Павлика Морозова. Куратор документальных программ театра, журналист и драматург Михаил Калужский выступил в Новосибирске с публичной лекцией, рассказав, как театр может лечить социальные недуги, что делал Сергей Кургинян, пока не стал пропагандистом Путина, почему россияне боятся документов и как антиисторическое мышление стирает память.
В каком-то смысле театр — антагонист памяти, и в каком-то смысле идея театра противоречит идее памяти. То, что делает театр, — конечно, не фиксирует, не повторяет, мы не можем посмотреть спектакль так, как пересматриваем фильм или перечитываем книгу. Документальный театр — это, скорее, не музейная, а археологическая работа с исторической памятью, когда мы здесь и сейчас, на глазах у зрителя достаем какие-то свидетельства, восстанавливаем ту правду, которая была неизвестна или забыта.
Современную историю документального театра можно отсчитывать с 1991 года, когда американский драматург Анна Дивер Смит после столкновения расово-этнических группировок в Бруклине взяла около 25 интервью у представителей обеих сторон конфликта. Она сама сыграла все эти монологи, спектакль назывался «Огни в зеркале», и это стало новой волной документального театра, который активно развивался в Америке, затем в Британии и Германии, и далее — по всему миру.
Что происходило в России? Первым прообразом современного документального театра была пьеса Сергея Кургиняна, пока он еще не был пропагандистом Путина, а был руководителем «Театра на досках». В 1987 году Кургинян поставил спектакль «Компенсация», полностью основанный на интервью с ликвидаторами аварии на Чернобыльской АЭС.
Первым прообразом современного документального театра была пьеса Сергея Кургиняна, пока он еще не был пропагандистом Путина
Сегодня документальный театр живет в московском «ТЕАТР.DOC», в театре «Практика», в театре имени Йозефа Бойса. Появились проекты в Петербурге — это «ОN.ТЕАТР», в Перми — «Театр-Театр», и, последний по порядку, но не по значению — кемеровский театр «Ложа». Традиционные классические театры — с государственным финансированием, большими залами, с историей, — это достаточно странная площадка для того, чтобы работать с проблемами социальной идентичности и исторической памятью. Если другие искусства — кино, музыка, литература, — в девяностые обратились к меняющемуся художественному, социальному, политическому контексту, то с театром этого не произошло. Как говорил режиссер Юрий Муравицкий, российский театр никогда не отвечал на входящие звонки. В значительной степени до сих пор так и есть.
Бывший новосибирец, филолог и кинокритик Николай Гладких в одной из своих работ писал: «Интенция самого документального театра — отказываться от традиционных сценических канонов, жанров, приемов, чтобы искать новые формы. Направление „doc“ намеренно не хочет играть „по правилам“. Часто это выражается в том, что механика катарсиса — взрывного завершения переживания, уничтожения противоположно направленных эмоций, лежащих в основе трагедии и комедии, — заменяется различными механизмами экстазиса: зрителя выводят из психического равновесия, чтобы в этом возбужденном, разворошенном состоянии он ушел из зала. Документальный театр — театр открытого финала по смыслу и открытого переживания по технике работы с эмоциями зрителя. Разбуженную мысль и энергию он стремится преобразовать в энергию сознательного социального поступка».
В одном из эссе Льва Рубинштейна, опубликованном в книге «Духи времени», сказано: «Историко-культурная амнезия — хоть и досадное, но непременное условие протекания культурных процессов, и с этим приходится считаться. Что же делать, если все время приходится напоминать об очевидных вроде бы вещах. Амнезия эта, как кажется, есть следствие глубоко укорененной в российском общественном сознании устной традиции.
Атмосфера ожидания угрозы, ощущения, что мы в кольце врагов, и на нас вот-вот нападут, передается довольно точно
История здесь не написана и не прочитана. Она рассказана и услышана. Как рассказана, так и услышана. Как услышана, так и забыта. Устная традиция предполагает, как, например, в былине, периодическую повторяемость ключевых элементов повествования. Для того чтобы хоть как-то запомнить. Для того чтобы хоть как-то пересказать другим. Та амнезия — не есть болезнь. Это такое здоровье. Это такое специфическое восприятие времени, где все, что происходит, происходит практически одновременно. Так не бывает в истории, но так бывает в эпосе».
Мне кажется, это блестящая характеристика того, как наше общество относится к истории. Государственная политика и официозная культура дает нам понять, что истории нет, и поэтому она не имеет никакого значения. Лозунги в духе «Победа деда — моя победа» очень хорошо описывают ожидания миллионов людей, которые смотрят телевизор. Потому что, тем самым, победа ничья — ни деда, ни моя, но атмосфера ожидания угрозы, ощущения, что мы в кольце врагов, и на нас вот-вот нападут, передается довольно точно.
Когда Путин встречается в Лужниках со своими так называемыми сторонниками, он в течение нескольких минут цитирует и Лермонтова, и Молотова, и это тоже, конечно, в первую очередь совершенно антиисторическое поведение. Я не склонен считать, что Путин это придумал сам, скорее, он репродуктор того самого внеисторического мышления, того менталитета, которым обладают очень многие из наших сограждан. Эта позиция в каком-то смысле выгодна тем, кто формирует официальное представление о нас, как об обществе. Если истории не существует — она не имеет никакого значения.
Вы знаете, почему россияне не любят документы? Литературный критик, программный директор «Института книги» Александр Гаврилов однажды дал грустный и жесткий ответ на этот вопрос. Он сказал: документ обладает очень высокой травмирующей силой. Наше общество всячески старается избежать этой травмы, столкновения с документом, столкновения с реальностью.
Неоригинального контента в соцсетях становится все больше, естественно, возникает интерес к оригинальному, где есть память, воспоминания, уникальный человеческий опыт
Мне кажется, что общественный интерес к документальному театру и мемуарной литературе говорит о том, что у российского общества есть большой запрос на «настоящесть». Дополнительным фактором интереса к таким свидетельствам и такой литературе является растущая популярность социальных сетей как способа коммуникации. Для социальных сетей идея уникального, изобретенного, прожитого — совершенно не важна. Важно ранжирование, копирование, выстраивание рейтингов, передача, редупликация. Не имеет никакого значения, что собирает миллион лайков — котик, даже если это котик Дорофей, или сообщение о каком-то политическом событии. Это в любом случае неоригинальный контент. А поскольку неоригинального контента в нашей жизни становится все больше, естественно, возникает интерес к оригинальному, который живет как раз в этих местах — там, где есть память, воспоминания, уникальный человеческий опыт.
Нам, Театру имени Йозефа Бойса, очень важно, чтобы то, чем мы занимаемся, воспринималось в контексте современного искусства. Делать что-то про, например, Pussy Riot или «Синие носы» — избыточно, потому что они и так уже на наших глазах что-то делают. Зачем нам от этого документа удаляться? Вот коллеги из «Театра.doc» делают другую штуку — свидетельский театр. Они пригласили нескольких задержанных оппозиционеров, посадили их на сцену, и попросили рассказать о том, как те провели две недели в СИЗО. Вот это имеет смысл.
Подготовила Кристина Фарберова