«Рабы с культурным голодом». Легенды и мифы российской интеллигенции

05 Май 2015, 05:20

Спустя месяц после митинга за свободу творчества в Новосибирске историк Дмитрий Холявченко рассуждает о праве на «новое в искусстве», «универсальном достижении» Монстрации, «тьме в головах», акционизме христианского пастора, иждивенчестве интеллигенции, неизжитой любви к «народу» и спасении России.

Месяц назад я впервые в жизни был на митинге. Именно ради тех идей и целей, которые были изложены в его резолюции. 5 апреля я пришел к оперному театру не только потому, что был крайне возмущен действиями министра культуры, которые свидетельствовали об исключительном и циничном презрении этим должностным лицом тех ценностей, которые, с моей точки зрения, только и могут сопутствовать самой возможности нормального существования нормального общества. Нет, причина была самая простая — я был принципиально и полностью согласен с идеями и целями этого митинга, что случается крайне редко.

Пришел на митинг и этим сам для себя сказал многое. Но при этом четко осознаю, что этого совершенно недостаточно для реального понимания ситуации, которая в полной мере становится ясной только при выходе из контекста оперы, контекста назначений и отставок, контекста изменений в репертуаре и контекста оскорбленных чувств. Поэтому сегодня я буду говорить не о «Тангейзере», жестко, не жалея никаких чувств и исключительно с точки зрения здравого смысла.

Тем не менее, в данной ситуации я считаю важным определить свою позицию по ряду вопросов, чтобы не было никаких сомнений в моих базовых взглядах и ценностях. И те, кому это будет угодно, легко смогут меня записать в ту или иную нумерованную колонну или наклеить на меня определенный ярлык, хотя бы для того, чтобы у них была освященная принципами отговорка — отговорка, сформулированная по модели «я не читал, но я и так знаю».

Итак, тезисно несколько общих вопросов, которые затрагивали очень умные люди до меня и, надеюсь, рассмотрят не менее умные люди после меня.
Глава 1. О православных активистах

Православие, на мой взгляд, одна из самых идейно устойчивых ветвей христианства, основным недостатком и преимуществом которой было отсутствие схоластики. Здесь значительно большая часть вопросов, нежели, скажем, в рафинированном католицизме, решается вне теологических споров. Верой. В традиционном обществе это дает преимущество. В ситуации же, когда все традиции сломлены, а Русская православная церковь не смогла в очередной раз избежать самого страшного для себя, но, тем не менее, обычного искушения — стать частью государства, это очень сомнительное преимущество. Причем, естественно, что проблемой это становится не для сторонних наблюдателей, а для верующих людей, для которых отсутствие хотя бы обычного для традиционного общества консенсуса о том, что бог существует, является причиной для сомнений, соблазнов, страхов и иллюзорного ощущения, что кто-то, а, вернее, вся окружающая действительность, их пытается совратить с пути истинного, искусить на потерю веры и склонить к предательству своей религии и церкви.

Может ли неверующий человек, живущий исключительно светской жизнью и обладающий секулярным сознанием, поколебать веру религиозного человека? Безусловно, может. Но только в трех случаях. Первый — если верующий человек настолько слаб в своей вере, что неверующий человек, существующий в ином ценностном пространстве, способен его веру поколебать. Второй — если неверующий человек существенно умнее, интеллектуальнее, опытнее и эмоционально сильнее человека верующего, и для верующего человека это имеет значение. Третий — если верующий человек в принципе не принял систему взглядов, характерную для верующих, а просто встроил веру в свое, остающееся глубоко секулярным, сознание.

Все три случая говорят о том, что верующий человек способен по-настоящему оскорбиться своими чувствами и поколебать свою веру, только в том случае, если он слаб верой, если он верит неабсолютно, либо если он просто обладает низким уровнем культуры и интеллекта.

Теперь посмотрим на православие с другой стороны. Православие — это неотъемлемая часть христианства. Для любого православного это основная и единственно верная часть христианства. И даже для католиков, которые считают православных схизматиками, любая православная церковь остается христианской. Для практически любой христианской церкви характерен безусловный прозелитизм. Наибольших успехов в обращении любая христианская церковь добивалась тогда, когда могла основные пласты культуры и искусства конкретного общества принять как данность и уметь разговаривать с потенциальной паствой на одном с ней языке и на сходном с ней культурном уровне, не прибегая при этом, естественно, к запугиваниям и мести. Поэтому обращение элиты общества было более эффективным с точки зрения дальнейшей перспективы.

Прощение и умение говорить с заблуждающимся — важнейшая ценность любого христианина

Целью любого христианского общества в идеале было обращение всех в веру ради спасения, а не творение справедливого воздаяния на земле каждому по вере его. Христианство — религия любви и добра, а не справедливости. Прощение и умение говорить с заблуждающимся — важнейшая ценность любого христианина. Обращение неверующих и забота о душах паствы — важнейшая функция любой церковной структуры. С точки зрения христианской веры никому не поздно искренне раскаяться в своих заблуждениях и своих поступках. Любому человеку, личности, конкретной душе. И чем больше разнообразие этих душ, чем многообразнее системы взглядов и точек зрения наших с вами современников, чем выше их уровень культуры и образования, чем полнее и разностороннее их представление об окружающей действительности, тем, возможно, и полнее вера этих людей, крепче и осознаннее возможный их религиозный выбор.

Проблема в том, что для того, чтобы тебя как религиозного пастыря услышала думающая часть общества, необходимо сочетание трех факторов: 1) ты должен быть по интеллектуальному и культурному уровню не ниже тех, к кому обращаешься, и представлять их систему взглядов и ценностей, потому что она не случайна, 2) ты должен опираться в своих словах и действиях на какие-то универсальные нравственные абсолюты, связанные с жизнью человека, его свободой, его добротой, милосердием и любовью, 3) ты должен быть моральным, нравственным, духовным и религиозным примером сам по себе, по своим словам и поступкам, а не по принадлежности к церковной структуре, или потому что тебя поддерживает государство.

Тогда вопрос — почему и ради чего возмущаются православные активисты? Чего они боятся? Перед кем они хотят выслужиться? Почему митрополит, обращаясь к своей пастве и к обществу, пропагандирует нетерпимость, оскорбляет людей, навешивает на них грехи, являющиеся таковыми не только с точки зрения веры, но и с точки зрения светского гуманизма? У меня в этом случае только один ответ: и митрополит Тихон, и те «черносотенные» активисты, которые не способны ни к любви, ни к прощению, — люди невысокого уровня культуры, с весьма примитивным представлением об общечеловеческих ценностях и, зачастую, с крайне слабой верой и многочисленными страхами эту веру потерять под давлением внешних обстоятельств и внешнего влияния. Для верующего человека не может быть оскорблением отрицание того, что для него является предметом веры или наличие в окружающем мире того, что противоречит его представлениям о ценностях.

Церковь — это не только религиозная, но и очень влиятельная общественная организация. Что подвигло церковь на данном этапе своего развития к опоре на массу с тьмой в головах и тьмой в душах для меня не очень большая загадка. Видимо это еще одно искушение, искушение простым решением — проще принять для себя близкую тебе точку зрения агрессивной и малокультурной части общества и посчитать, что оно искренне обращено, чем самим подняться на определенный уровень культуры и образования и научиться разговаривать на языке людей, которые имеют иные ценности, причем в большинстве случаев полностью совпадающие с ценностями христианской веры. В отличие от ценностей тех православных активистов, которых мы видим в последнее время. Впрочем, бог им судья — пусть сами думают, как им выйти из этой тьмы.
Глава 2. О цензуре, свободе слова и свободе творчества

Хорошо всем не бывает — всегда приходится выбирать кого-то, кому будет хорошо точно, а кто под это подстроится. Здесь обычно два разных подхода о том, кто более прав — тот, кто ничего не делает и пытается замедлить песок, утекающий из сосуда достижений современности, или тот, кто рискует, что-то делает и способен не только досыпать песок в этот сосуд, но и уменьшить отверстие, через которое песок утекает или даже принципиально изменить и увеличить этот сосуд. Это даже не всегда вопрос об элите общества, это вопрос о праве на новое. Мало кто может в здравом уме сомневаться в том, что унификация и ликвидация многообразия есть путь к деградации общества. Внешний и внутренний конформизм в традиционном обществе — это способ самосохранения общества и внутреннего комфорта человека. Большинству людей в любом здоровом обществе действительно комфортнее, если мир не меняется. Меньшинству людей комфортно ломать существующие традиции. В нездоровом обществе с нереализованным принципом равных возможностей, с ограничениями политических и, особенно, экономических прав человека, с неразвитым гражданским обществом, при достаточно низком образовательном и культурном уровне, узком кругозоре и конкурентном давлении со стороны более успешных обществ, слом традиций происходит революционно. В здоровом обществе свободная творческая энергия свободного человека всегда имеет возможность выплеснуться через культуру, искусство, науку, технологии, бизнес. Ничего из ничего не рождается, ничто в никуда не уходит.

Чем больше культурное разнообразие общества с высоким уровнем политической, экономической и правовой культуры, чем выше сам уровень восприятия нового, многообразного в искусстве, чем больше уважения к произведению искусства, литературы, допускающему многозначность толкований и пониманий, тем больше вероятности, что при каждом витке развития общества любой его индивид найдет свое место для творения, создания нового и интерпретации сложной, многоплановой, многообразной и разносторонней действительности. Чем в меньшей степени это позволяют культурный уровень общества, политика государства, культурный уровень тех, кто принимает решения и в большей степени существует сама возможность принимать решение, касающееся разнообразия культурного развития, тем больше вероятности, что общество будет страдать от радикального культурного насилия как со стороны творческой среды, так и со стороны воинствующего конформизма, что в итоге способно привести только к большому и болезненному слому под давлением конкуренции со стороны более успешных окружающих обществ. Все, что вы сделали или не сделали в прошлом определяет ваше настоящее, все, что вы делаете сейчас определяет ваше будущее.

Появление нового в искусстве — это не вопрос развития искусства, это вопрос вообще о существовании искусства как такового. Сопротивление новому в искусстве — это не вопрос защиты внутреннего комфорта менее культурных слоев общества, это вопрос самого существования общества в его глобальной конкурентной и инвестиционной привлекательности.

Все вышеизложенное — это мои убеждения. Они достаточно универсальны. Но есть один очень важный вопрос, который не так прост, как кажется. Есть уникальная и универсальная формула, вытекающая из эпохи Просвещения: свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека. Есть и иная формула — об абсолютности свободы слова. Я согласен с обеими формулами, но их трактовка не так уж и проста в реальном мире.

Давайте рассмотрим для начала вопрос о границах свободы слова в искусстве, тем более, что для нас сейчас существует более чем актуальный контекст. Вопрос более сложный, нежели многим кажется, потому что существенными будут являться такие субъективные категории как творческий замысел, соотношение желания и результата, границы и глубины проникновения искусства и творчества в окружающую действительность. Для более наглядного примера попробую применить старый анекдот к современной действительности.

Владыка закрывает лицо руками и гневно шепчет: «Современное искусство обязано шокировать и эпатировать! Что эти дикари вообще смыслят в передовом акционизме?!»

Апрель 2015 года. Митрополит Тихон читает отзывы новосибирской и федеральной прессы о протесте православных активистов против оперы «Тангейзер»: «чудовищное преступление против свободы творчества... черносотенная удавка на горле культуры... варварская выходка... гневно осуждаем... передовая общественность не допустит... деятели культуры протестуют». Владыка отбрасывает эти бумаги, закрывает лицо руками и гневно шепчет: «Бескультурные, чумазые быдланы! Это же был перформанс! Оголтелые фанатики нападают на высокое искусство — это же аллегорическое олицетворение хтонического ужаса, экзистенциальное воплощение протеста против агрессивных тенденций мироздания! Современное искусство обязано шокировать и эпатировать!! Боже, какие же они бесчуственные и бескультурные! Осуждают они... Что эти дикари вообще смыслят в передовом акционизме?!»

Чем более серьезен протест в душах, тем в большей степени он при реализации в современном мире массовой культуры будет напоминать перфоманс. Вопрос о месте перфоманса и инсталляции, как форм произведений современной искусства (или, ежели угодно, передового акционизма) — это вопрос площадок для их проявлений с учетом уровня культуры соответствующего общества и его готовности воспринимать это в том или ином контексте, на той или иной площадке в качестве произведений искусства. В качестве иллюстраций для данного мнения приведу два примера.

Первый — это эксперимент Джошуа Белла, который играл на скрипке Страдивари в переходе метро. Эксперимент показал, что люди слушают музыку даже в великолепном исполнении и на отличном инструменте, только когда морально и физически готовы к этому — то есть именно занимаются тем, что слушают.

Второй пример — это новосибирская Монстрация, которая сделала очень много для осознания жителями Новосибирска с уровнем интеллекта выше среднего и минимальным чувством языка не только абстрактности и парадоксальности искусства, культуры, самовыражения, но места этого самовыражения и его уместности в тех или иных локальных бытовых и творческих пространствах и на тех или иных культурных площадках. Говоря смелее и проще — контекстная парадоксальность языка и приемов Монстрации стала для некоторых слоев общества внеконтекстным универсальным достижением и активной способностью взглянуть на окружающий мир по-новому.

К чему я все это? Вопрос о границах свободы слова в искусстве, как бы это для кого-то горько ни звучало, это вопрос спроса и предложения. Часть современного российского общества, использующая свой интеллект не только с целью банального выживания, существующая уже в системе гипертекстовых аллюзий, способное говорить на языке, не побоюсь этого термина, метаконтекстных абстракций, никогда не согласится на обеднение своего внутреннего мира и своего внешнего культурного пространства до такой степени, чтобы вообще мыслить вне рамок полицентричности идей, компромисса культур, представлений о неизменности свободы слова, как атрибута цивилизованного общества. Но дело даже не в этом: не согласиться — это одно, протестовать — это совсем другое.

Дело в том, что эта часть общества, с сугубо потребительской точки зрения, с точки зрения культурного спроса, является определенной локальной культурой, которая воспринимает рамки дозволенности как локальные, ограниченные определенной культурной площадкой. Поэтому при наличии безусловного спроса на оперу «Тангейзер» исключение площадки НГАТОиБ из этого локуса вызывает ощущение насилия. Не публичное это пространство — это пространство локальной культуры цивилизованных людей способных на абстрактное мышление, определенное спросом и простыми представлениями о справедливости для реализации свободы слова и свободы творчества как соответствующая культурная площадка. Постановка оперы, предложенная определенной части населения, способной воспринять это как произведение искусства и получить от этого интеллектуальное и духовное удовольствие на конкретной площадке, на которую могут не приходить те, кто не является целевой аудиторией, в виду отсутствия спроса на подобные постановки, не может ограничивать ничью свободу. Не хочешь — не ходи. Не хочешь оскорбляться — не оскорбляйся. Хочешь оскорбиться — оскорбляйся по делу. Оскорбился из любви к искусству — помни, что на обиженных воду возят. Думаю, что о границах свободы слова я сказал достаточно — кто не понял — перечитайте.

Теперь вопрос об абсолютности свободы слова. Свобода слова в любом здоровом обществе ради его самосохранения обязательно будет ограничена в соответствии с уровнем образования и культуры представителей этого общества. Говоря проще — свобода слова возможна до тех пор, пока нет опасности исчезновения свободы слова. До тех пор, пока в обществе существует опасность восприятия существенной частью общества идеи ограничения свободы слова как прогрессивной меры, призывы к ограничению свободы слова было бы неплохо ограничить. Возможность обсудить и осудить проблему, ситуацию, жизнь, произведение искусства всегда существуют, было бы произведение искусства, информация о проблеме, ситуации или сама жизнь. Запрет — это необратимый поступок, а мы все знаем цену необратимым поступкам.
Глава 3. О механизмах принятия решения

Говорят о том, что общество удалось раскачать. И это правда. Обычно выходят на митинги против чего-то и очень редко за что-то. Так уж вышло что это «за» меня обычно не устраивает. Митинги же «против» вообще малопродуктивны. Но есть в текущей ситуации и то «против», которое я поддерживаю безусловно и обеими руками. Это мое «фи» механизму принятия решения представителями государственной власти. При кажущейся простоте понимания, данный механизм в свете последних событий лишь отчасти лежит в русле так называемого «ручного управления» всем на свете, которое, видимо, так сильно греет душу любого нашего чиновника чуть повыше табуретки, что единственное способно решить все его психологические проблемы и дать преисполниться чувства собственной важности. Эта оценка верна, но не полностью охватывает и объясняет ситуацию.

Но для начала все-таки пару слов о «ручном управлении». На мой взгляд, необходимость введения любого управления, построенного на постоянном цикле принятия решений, корректирующих и меняющих процесс, — это полнейший профессиональный провал. Вообще любой героизм и подвиги в системе государственного управления и экономике — это уже показатель того, что кто-то умудрился все сломать, и всех надо гнать в четыре шеи. Но это, собственно, и так понятно даже пьяному ёжику. Кроме системы «ручного управления», у принципов управления современной российской власти есть еще одна особенность — тотальное отсутствие обратной связи. Эта проблема просто гигантская по своим масштабам и часто не видна во всей своей красе и со всеми составляющими. Давайте кратко оценим все основные составляющие этой проблемы.

Первая составляющая: выборы. Несмотря на относительную либерализацию избирательной системы в последние годы она совсем далека не то что от совершенства — от минимальных требований. А уж негативные последствия всех тех лет, когда у нас в стране не насчитывалось и десятка партий, вряд ли будут преодолены. Россия — огромная страна, интересы различных групп очень разнообразны и очень сильно отличаются в первую очередь территориально. Тем не менее, решение большинства даже локальных проблем в России возможно, к сожалению, только политическими методами. При этом многопартийная система не сложилась на местах ни на грамм, возможности формирования региональных и муниципальных партий нет, общественные организации при современном уровне лоббизма и системе государственной власти, включающей так называемую вертикаль власти, без прямого участия в политической борьбе свои задачи выполнить не состоянии. С точки зрения современной власти это момент положительный — оппозиции нет и не будет. С точки зрения обратной связи ситуация катастрофическая — проблемы, которые должны в нормальной системе выявляться на периодических выборах, остаются подспудными и вызывают со временем все большее раздражение.

Вторая составляющая: статистика. В отличие от Марка Твена, я статистику люблю, уважаю, интересуюсь ей с детства и в общих чертах понимаю принципы критического отношения к статистическим источникам. Особенность современной российской статистики даже не в том, что она используется после некоторых небольших подтасовок для государственной пропаганды, основная проблема российской статистики в том, что она не способна в объективных показателях сформировать целостную картину экономики и общества. Скажем, все прекрасно понимают, как далеки от реальной жизни статистика размера заработной платы, доходов, безработицы и иных наиважнейших социальных показателей, которые в странах с нормальным статистическим учетом являются важнейшей информацией, на которой строится вся реальная политика государства. Несмотря на профессионализм работников российских статистических органов, государственная статистика не ставит перед собой задачу получить объективную информацию о социально-экономическом положении России, так как деятельность правительства также не определяется реальными объективными задачами, а лишь капризами и прихотями, реализуемыми по принципу «ручного управления». То есть, на основании статистики государство также не получает нормальной обратной связи.

Третья составляющая: вертикаль власти. Здесь все совсем просто, как во времена Чингисхана и Удэгэя: при передаче информации по иерархической цепочке приоритет получает тот, кто приносит хорошие новости, а не реальные. Поэтому эта система получения информации о жизни подданных особенно недостоверная.

У власти есть иллюзия, что вежливость, интеллигентность и спокойствие являются показателями слабости

Итак, отсутствие обратной связи — это непреложный факт. К чему же это ведет? Практика показывает, что такая негибкая система, как российская власть во всей своей властной вертикальной напыщенности, стремится к двум крайностям. Более распространена крайность проверенного веками принципа «держать и не пущать». Благо она совпадает с искренними ценностями носителей этой власти в России. Чаще всего этот принцип реализуется по моделям «задавить в зародыше, наши предки без этого жили и мы проживем, все и так хорошо, а будет еще лучше, это все происки Запада, мечтающего разрушить Россию». Вторая крайность — это чисто популистский подход: заигрывание с обществом в попытке угадать (информации-то объективной нет) его наиболее актуальные потребности. Реализация этой крайности обычно влечет за собой три ошибки. Первая — это недооценка одних групп давления и переоценка других. Как пример недооценка православных активистов, которые, в общем-то, однозначные маргиналы. Вторая — в виду очень низкой культуры представителей власти у них есть иллюзия, что вежливость, интеллигентность и спокойствие являются показателями слабости. Третья — неправильный выбор тех слоев, на которые власть опирается в своих идеологических играх, ориентация на менее образованные и менее культурные слои населения, как реализация искушения простотой. Ну, и заигрывание с фашизмом, будь он черносотенный, национал-большевистский, евразийский, нацистский, интегралистский, антииммигрантский или выстроенный на уродливой концепции «Русского мира», никого и никогда до добра не доводило.

Хотя про фашизм в другом месте — сейчас про крайности, к которым привело отсутствие обратной связи в данном конкретном случае. Позиция министра Мединского совпадает с позицией православных активистов, и он был в этом решении самостоятелен. Активность православных активистов не в полной мере заказная и организованная — они во многом искренни. В то же время, эта активность была воспринята как проявление силы влиятельной общественной группы, на поводу у которой, в числе прочих аспектов решения, и пошла власть. Потому что власть так и делает после Болотной площади, опасаясь организованного даже самой собой проявления недовольства. В таком случае протест против решения министра культуры и митинг за свободу творчества 5 апреля 2015 года и сопутствующие протест и возмущение были, я уверен, определенным сюрпризом для власти, они не могут быть оставлены без внимания. Слом обратной связи и неконтролируемость ситуации. Если все не забудется и не будет замято, то без последствий подобные процессы не закончатся. Это довольно заметный сбой в отработанном механизме принятия решений и его мотивировках для представителей той же власти. Понимаю, что эта оценка может выглядеть как излишне оптимистическая, но в этом мире все субъективно. И если речь идет обо мне, то на этот раз меня задели очень сильно, и я не считаю что сохранение status quo способно удовлетворить реальные потребности общества.
Глава 4. Об иллюзиях

С позициями закончили и переходим к разговору не о «Тангейзере», суть которого — основная проблема современной России. Это комплексная и двуглавая проблема иллюзий — иллюзий интеллигенции и иллюзий оппозиции.

Для начала разберем, применительно к российской действительности, термин «креативный класс». Как теперь уже знают все приличные люди, слова «креативщик», «саундпродюссер», точно так же, как «гомеопат» и «педиатр», никакого отношения к сексуальной ориентации не имеют. В принципе, я тоже ничего против данного термина не имею, за исключением практики его применения. Очевидно, что использовать термин «креативный класс» можно двояко. Первый вариант — относительно той части населения, которая в реальности создает что-то новое, применяет на практике свое нестандартное мышление и работает в тех сферах, которые приветствуют такую практику применения разума. Второй вариант — относительно той части населения (преимущественно молодых людей), которая в принципе мыслит нестандартно, вне шаблонов и атрибутов советской (или даже можно сказать «совковой») психологии. Данное отличие в подходах принципиально важно. Грубо говоря, все выглядит следующим образом. Наличие у человека креативной профессиональной, общественной, культурной или научной деятельности, безусловно, предполагает наличие соответствующего креативного мышления во всех его проявлениях. В то время как отнесение себя к креативному классу, в виду моды или наличия некоторых штампов массовой культуры и психологии, характерных для этого самого креативного мышления при отсутствии креативной профессиональной, общественной, культурной или научной деятельности как таковых вряд ли соответствуют креативному мышлению во всех его проявлениях. Это как наличие продвинутого гаджета вряд ли однозначно свидетельствует о наличии у его обладателя ценностей постиндустриального и постмодернистского глобализированного общества. Потому что гаджет — это мода и статус. Как и принадлежность к «креативному классу». На самом деле, если бы кто-то всерьез занялся социологическим анализом тех людей, кого принято относить к креативному классу, то вскоре стало бы понятно, что большинство этих людей все-таки обладают мышлением глубоко инерционным по сути, лишь на поверхности припорошенным модными маркерами креативности. Почему так? Рассмотрим дальше.

Но перед тем, как пойти дальше, необходимо рассмотреть еще один важнейший термин современной социологии, применительно к России времен какого-то там по счету путинского срока. Этот термин «средний класс». Особенность выделения среднего класса в России определяется особенностями самой России и ее структур: социальной, занятости, образования. Кроме того, в России, как в стране чуть ли не больше всех в мире пострадавшей от издержек массовой культуры, ценностей общества потребления и комплексной деградации традиций, в качестве маркеров принадлежности к среднему классу выделяют обычно только наличие у человека набора неких потребительских вещей, явлений, возможностей, определяющих, в несколько большей степени, благополучие материального характера (наличие автомобиля, возможности отдыха за границей, посудомоечной машины в доме и т.п.), а в несколько меньшей степени наличие некоторых статусных вещей (например, наличие хорошей машины, возможность хорошего отдыха за границей, iPhone какого-то конкретного порядка). Тем не менее, если применить принципы выделения среднего класса в любом современном обществе в полной мере к российскому «среднему классу», то подавляющая его часть перестанет быть таковым. Почему? — давайте с этим разберемся вместе с креативностью нашей молодежи.

Итак, средний класс — это значительная часть общества, способная позволить себе определенный уровень материального благополучия (уровень жизни) и независимая, как в условиях генерации этого благополучия, так и в силу наличия этого благополучия (уровня жизни) от субъективных внеэкономических факторов, государства, иных лиц, организаций и компаний. Существование среднего класса напрямую увязано с принципами частной собственности, рыночной экономики, конкуренции, права на предпринимательскую активность, правового государства, гражданского общества, разделения властей, свободы слова и совести. То есть существование среднего класса возможно только при отсутствии в обществе, стране, экономике, праве и системе государственной власти, как бы это выразиться, несвободы и неконкурентной среды. Или, если проще — при монополизированных правах и несвободной экономике среднего класса существовать не может.

Понимаемый под креативным слой общества реалий жизни не представляет, решений не принимает, ответственности не несет, отличаясь при этом психологией иждивенчества

Теперь, наконец-то, напрямую переходим к России. Наша страна во многом уникальнейший монстр. Материальное и имущественное положение, доходы подавляющей части населения России напрямую зависят от государства. Рассмотрим подробнее социальную структуру населения страны с точки зрения этого тезиса.

• Пенсионеры — получающих страховую, государственную и социальную пенсии примерно 29,2% населения страны (в 2000 году было примерно 20,5%). В том числе неработающие пенсионеры около 20% населения страны.
• Государственные и муниципальные служащие — 1,5% населения на всех уровнях (в 2000 году было 0,8%), причем 90% из них не достигли пенсионного возраста.
• Бюджетники всех уровней (включая государственных и муниципальных служащих) составляют 17,7% от занятых в экономике.
• Сотрудники государственных корпораций 12,9% от занятых в экономике.
• Предприниматели и сотрудники компаний, работающих на госзаказах — посчитать невозможно.

Также стоит посмотреть на статистику занятых в экономике — это примерно 47% населения, из которых почти треть работает в госсекторе. То есть, если не считать частный бизнес, который работает на госзаказах, то НЕ получают напрямую деньги от государства около 30% населения, а получают деньги от государства (пенсионеры, бюджетники, госслужащие, сотрудники госкорпораций, официальные безработные) чуть более 50% населения. В этом-то все и дело.

При этом потребительский уровень, соответствующий уровню среднего класса в странах западной демократии, за исключением некоторой прослойки предпринимателей, благополучие которых было заработано преимущественно вопреки, а не благодаря политике государства, соответствует в нашей стране обычно госслужащим, сотрудникам государственных корпораций и небольшому верхнему слою бюджетников. То есть, кто бы там что ни говорил, так называемый средний класс в России глубоко ложный, потому что не выполняется основное формальное требование, определяющее принадлежность к нему человека — независимость от государства. Человек же, который получает доход от государства, причем в значительном большинстве случаев вне зависимости от эффективности и рыночно обоснованной ценности своего труда, никак не может быть представителем среднего класса, собственником, опорой общества, который своей позицией, основанной на голом расчете, здравом смысле и своих представлениях о компромиссах и кооперации с такими же независимыми людьми как он, всегда способен остановить любое действие государства, противоречащее национальным интересам и благополучию его самого. В России среднего класса нет.

А теперь возвращаемся к креативным людям нашей страны. В нестройных рядах российской оппозиции и российской интеллигенции принято считать, что как только российский креативный класс почувствует свою силу, то все в стране изменится. Ранее мы остановились на глубокой инерционности мышления тех, кого принято относить к креативному классу. На самом деле все российское общество очень глубоко больно инфантилизмом и безответственностью. Безответственность проявляется в неумении и нежелании принимать решения и нести за это ответственность. Вообще, как показывает мой личный опыт, за пределами некоторых очень узких, с социальной точки зрения, сфер деятельности, люди реальной жизни не знают и знать не хотят. Сферы эти — бизнес, наука, журналистика, искусство и благотворительность. Политиков и политтехнологов оставим в стороне, это разговор отдельный. Вне этих сфер вероятность существования человека, реально оценивающего ситуацию и представляющего тенденции развития и все безумие в России нашего времени, практически равна нулю. В русле этого тезиса, понимаемый под креативным слой общества, который есть не более чем российская интеллигенция — беспочвенная и беспощадная — в большинстве случаев как раз реалий этой жизни не представляет, решений не принимает, ответственности за это не несет, отличаясь при этом также выраженной психологией иждивенчества. 

Ничего не поменяется, пока не будет для этого экономической базы, пока люди не перестанут получать деньги от государства, пока интеллигенция не поймет, что главный человек в современном обществе — это предприниматель и собственник