Роман Шамолин: Не конец истории

25 Окт 2016, 11:00

Роман Шамолин, философ и ректор Новосибирского открытого университета, написал для Тайги.инфо размышление о «природе эпохи». Он спорит с Фукуямой о либеральной демократии как конце истории, рассуждая о «приспособлении» в сознании человека, движении к свободе и феномене дигитальной экзистенции.

Всем, кто размышляет о нашем времени, хорошо известна монография Ф. Фукуямы «Последний человек или конец истории» и его тезис о том, что история закончилась. Данному тезису уже более 30 лет, но так и не появилось еще столь же пропорционально авторитетной работы, его опровергающей. Напротив, все последующие мейнстримные философские дискурсы лишь опирались на него и характеризовали застывшее торжество «настоящего времени» как тотальную систему «гиперреализма» (Ж.Бодрийяр), у которой нет каких-либо внушительных альтернатив.

По версии Фукуямы, история закончилась на нашем времени, и это значит, что для нас более никаких существенных перемен не будет. Да, впереди еще предполагаются многочисленные поправки, апгрейды, модернизации, но все это в пределах уже имеющегося положения вещей, в рамках уже свершившегося и единственно по-настоящему актуального проекта, имя которому — либеральная демократия. Данный проект потому представляется конечным итогом исторической эволюции (как понимает это Ф. Фукуяма), что не несет в себе неразрешимых противоречий и предоставляет человеку максимальную свободу реализовать себя. Однако прошло 30 лет, и сейчас мы увидели, что история не только обретает продолжение, но и ставит под вопрос само существование этого «последнего проекта». Потому и стоит вспомнить, в чем Фукуяма когда-то увидел основания для того, чтобы либеральную демократию назвать «последним проектом».

Если под присутствием истории понимать возможность концептуальных изменений, то, с точки зрения «конца истории» Ф.Фукуямы, все возможные концепты в либеральном проекте уже проявлены и включены в социальный, политический и повседневный ход вещей. Все перспективы изменений или работают на проект, или являют собой рудиментарные формы сопротивления ему. По крайней мере, общественное сознание по большому счету не сталкивается с какими-либо иными проектами, кроме тех, где происходит фанатичная попытка реанимировать архаичные, долиберальные смыслы. Зато в общественном сознании активно лоббируются такие потоки человеческих желаний, что направлены к стабильности и безопасности жизни в настоящем времени. На будущее по умолчанию также проецируется предсказуемость и гарантированность этих известных принципов «жизни в настоящем». Смысл видится найденным и прочно обретенным.

Исходя из версии о «конце истории», остается признать, что единственным активным смыслом существования человека оказывается приспособление к настоящему моменту, который представляется «настоящим, растянутым в бесконечность». По сути это адаптация к текущему положению вещей. Разумеется, и в приспособлении есть динамика, есть азарт и риски, есть иерархические уровни и порождаемая ими стимуляция сознания и воли.

Приспособление — это весьма активное состояние человеческого бытия. Но в нем весьма проблематично выйти за пределы границ, которые уже положены человеческой свободе. Собственно, для этой свободы предоставлен лишь один вариант выбора: успех или не успех в освоении того, что дают. А если обобщить, представить в целом то, что сегодня тотальным образом дается человеку, то название этому — кредиты. То есть одолжения, посредством которых человек так же тотальным образом вовлекается в игру, правила которой он не может изменить и выхода из которой он как правило не может увидеть.

Одолжения имеют в первую очередь финансовый характер, но это лишь одна сторона. Следуя логике адаптации, люди должны следовать и за теми мейнстримами политических ценностей, которые способны гарантировать им максимально льготные условия приспособления. Получая кредит безопасности и стабильности, люди должны отдавать свою лояльность корпорациям-работодателям и государственным системам. Лояльность выражена в первую очередь в том, люди соглашаются отдавать свой самый основополагающий, стратегический капитал, то есть время своего бытия в мире, на то, чтобы удовлетворять кредитным требованиям. Попросту, люди существуют, чтобы платить долги. Кредиты — одна из самых глобальных и доминирующих установок современного сознания и существования. И уже эта установка не слишком совпадает с тезисом Ф.Фукуямы о максимальной свободе реализации человека в современном либеральном проекте.

В своей версии конца истории Ф. Фукуяма выразил состояние умов весьма значительной, возможно, преобладающей части человечества, захотевшей покоя, определенности и комфорта. Желание, воспроизводящее основы биологических потребностей: сохранение и приумножение. Цена такого желания — отказ от свободы что-то менять в этом мире, отказ от воли трансформировать реальность. Но в активации такой воли и заключается сущность истории. Здесь можно вспомнить довольно раритетную, из XIX века, теорию В.Дильтея о типах человеческого мировоззрения, где подобное состояние названо «натурализмом» и определено через преобладание животных инстинктов (animalitet, то есть животность).

«Состояние тела, владеющие им животные инстинкты определяют для человека его чувство жизни. Воззрение на жизнь, в силу которого жизненный путь должен проходить, удовлетворяя животные инстинкты и подчиняясь силам природы, утоляющей голод и жажду, старо, как само человечество. К удовлетворению животных инстинктов присоединяются еще тщеславие общественного положения и честолюбие, что ставит человека в более тесную зависимость от окружающей среды. Структура натурализма остается неизменной: сенсуализм в качестве теории познания, материализм как метафизическое обоснование и двойственное отношение к жизни, стремление к наслаждению и вместе с тем к примирению с всесильным и чуждым мировым порядком».

Безусловно, для каждой эпохи характерна своя «природа», то есть окружающее людей пространство явлений и представлений, в котором они себя обнаруживают и в котором формируются. «Натурализм» современного человека, его приспособление к современной ему «природе», можно определить как натурализм рынка или же производственный натурализм, помня о марксисткой трактовке производства как переходе денег в товар и возврат товара обратно в деньги с количественным увеличением последних. Подчиняясь такой «природе», человек поступает в распоряжение производственных отношений, становится их элементом, и его свобода без особых проблем утрачивается. Это не та очевидная и болезненная утрата, которую когда-то переживал человек, захваченный в рабство. В современном цивилизованном мире свободу забирают тактично и мягко, не отрицая, но, напротив, утверждая ее ценность, однако в неотъемлемой связке с производственной реальностью, то есть с производством денег.

Государство и корпоративный рынок не инвестируют в фундаментальные научные исследования, это не представляет экономического интереса

У Фукуямы высказано представление, которое можно считать основополагающим для концепта «конца истории»: современный либеральный проект являет собой слияние двух свобод: индивида и рынка. Однако для того, кто непосредственно наблюдает и проживает сочетание таких свобод, становится очевидным не их слияние, но весьма жесткий их антагонизм. Как показывает элементарный жизненный опыт, в мире человеческих отношений тотально доминирует рынок. Может ли индивид реализовать себя по своей воле и в соответствии со своим призванием, если рынок, на котором господствуют не индивидуальные, но корпоративные мотивы, выраженные в денежных потоках, контролирует все форматы реализации? К тому же свободным рынок остается лишь в идеальных представлениях; на деле все мейнстримы товарообмена поделены между глобальными корпорациями, которые стремятся в принципе не допускать конкуренции, этой основы свободного предпринимательства. А когда сам рынок — под контролем определенных корпораций или же государства, как мощнейшей и тотальной корпорации, что остается от свободы индивида?

Конечно, не исключены варианты, когда свободный мотив и выбор человека может совпадать с мейнстримным запросом; но это совпадение носит несистемный, случайный, иррациональный характер. Как только оно прерывается, индивиду сразу предстает угроза стать маргиналом. Если мысли и действия человека перестают производить нужное количество денег, он оказывается за боротом реальности. Натурализм рынка легко избавляется от неэффективных элементов.

Показательным примером маргинализации целых областей человеческой деятельности может служить ситуация с высшим образованием на российском рынке, который, следуя официальной доктрине, существует в режиме «либеральной экономики». Как очевидно, российский рынок контролируется государственно-корпоративной системой, которая выстраивает мейнстрим своих производственных отношений посредством эксплуатации сырьевых (нефтегазовых) запасов страны. Наукоемкие сферы производства, не имеющие какого-либо отношения к такому мейнстриму, очевидным образом не приоритетны. Тем более не приоритетны сферы академических научных исследований, результаты которых или весьма косвенно, или в весьма отдаленной перспективе могут быть конвертируемы в деньги. Соответственно, государство и лояльный ему российский корпоративный рынок не инвестирует свои капиталы в фундаментальные научные исследования и разработки, это не представляет прямого экономического интереса. И соответственно, российская высшая школа, оставшаяся в наследство от советской эпохи, также не представляет интереса в качестве базиса подготовки углубленных в академическую науку мыслителей.

Следствием данного подхода явилась проводимая в стране уже несколько лет политика глобальной стандартизации образования (ЕГЭ), бюрократизация и коммерциализация деятельности вузов. И последнее изобретение государственного аппарата — акцентуация вузов на практику неполного высшего образования (бакалавриат). Вывод отсюда вполне закономерный: современный российский рынок не нуждается в мыслящих специалистах, ему нужен обслуживающий рыночные операции персонал, обладающий несколько продвинутым уровнем IQ, для более эффективной адаптации к непредсказуемому нерву экономики. В результате по всем регионам страны можно наблюдать, как люди с дипломами физиков, психологов, филологов и инженеров массово пополняют ряды бесконечной офисной армии. Перспектива одна — или встраивайся в систему, принимай, что дают и давай, что требуют, или оставайся фриком. Такое положение вещей напоминает воплощение рекомендации, которую старый отшельник давал Заратустре: не давай им ничего, лучше возьми у них что-нибудь и неси с ними — это будет для них всего лучше.

* * *

В пространстве современного производственного натурализма направление человеческого труда определяется ведущими компаниями, корпорациями, государством, но только не самим человеком. Следуя представлениям классика марксизма, труд, этот главный способ самораскрытия человека, превращается в условиях корпоративного капитала в силу отчуждения человека от свободы, от игры творческих сил. И если Маркс говорил прежде всего о труде рабочего, то в наши дни это отчуждение равным образом охватывает деятельность представителей и бизнес-класса, и творческих интеллектуальных элит. Современное понятие «креативный класс» выражает не творческие поиски свободных умов, а повседневную работу над исполнением корпоративных заказов в сферах по преимуществу информационной и управленческой индустрии. Не капитал выступает материализованным выражением человеческой воли, как это было, например, в протестантской Америке XIX века,- но человек является теперь заложником и носителем движений капитала. К тому же часто, если не в большинстве случаев, — такое положение зависимости рассматривается людьми как естественное и единственно возможное. Индивид явно проигрывает рынку в авторитете.

Все политические и социальные изменения, которые проводит корпоративная власть и которые она преподносит как динамику общественного развития, ориентированы на то, чтобы эта власть и ее реальный контроль над обществом и человеком возрастали. Чтобы не оставалось места несанкционированным линиям поведения. Еще один пример из области реформ образования, проводимых российским государством в настоящее время. Нормативных отчетностей в образовательном процессе создано такое количество, какого не было и во времена расцвета советской бюрократии эпохи «застоя». Это сравнимо с возникновением тромбов, препятствующих свободному и естественному течению крови по организму. Это не только не улучшает качество образовательной практики, но напротив, сворачивает все ее креативные потенции, переводит ее на исполнительный автоматизм. За данными реформами не стоит никакой идеологии, никакой теоретической мысли. Но этого здесь и не предполагалось. Достигается другая цель: контроль со стороны российской государственной корпорации, вернее, формальная его видимость, возрастает однозначно.

Фукуяма пишет о поколениях «людей без груди». Они поглощены практикой приспособления к трендам государства. Называют это толерантностью и почитают ее главным достоинством своего общежития

Подчиняя своим имиджевым и производственным целям реализацию общественных форм и индивидов, корпоративный капитал создает впечатление, что подчиняет историю. Вернее, устраняет историю, полагая на месте исторической, трансформативной воли, навыки приспособления к настоящему и неизменному положению вещей. По крайней мере, таковы его претензии, которые по сей день успешно воплощались в жизнь. Откажется ли этот капитал от своих претензий, чтобы дать условия для возможности полноценно реализовать себя выработанным в культурно-исторической практике общественным институтам и их представителям: рабочему, преподавателю, независимому бизнесмену? Как опять же показывает жизненный опыт, вряд ли. К тому же, формируясь и пребывая в условиях производственного натурализма, само человеческое сознание как будто отказалось от своей независимости, от экспериментов и экзистенциальных мотивов, если под экзистенцией традиционно понимать движение по грани, по краю, это рискованное движение к тому, чего еще нет.

Отсутствие противоречий в системе современного либерального проекта можно признать лишь в том случае, если отказать человеку в свободе. Но поскольку проект создавался на основании субъективного своеволия людей и провозгласил своеволие своей ведущей идеологической ценностью, то настоящее положение вещей весьма далеко уклонилось от этих оснований. Сам автор трактата о «конце истории» тоже не испытывает особой эйфории от сделанных выводов и увиденных перспектив. Фукуяма пишет о поколениях «людей без груди», о «последних людях» (по аналогии с метафорой Ф. Ницше), которые не желают ничего большего, чем стабильно воспроизводить повседневность и озабочены лишь потребностями и страхами своего тела. Они поглощены практикой приспособления к трендам государства и корпораций, к движению денежных потоков, друг к другу. Они называют это толерантностью и почитают ее главным достоинством своего общежития. И выражается это достоинство в том, что среди ценностей и идей «последний человек» ни чему не отдает предпочтений; ни что одно не принимает сильнее, чем все остальное. Он принципиально нейтрален к проявлениям духа и единственное, что по-настоящему заботит его, — что бы никто и ничто не нарушало эту нейтральность. Что бы ни что не мешало удовлетворяющей его растворенности в производственно-потребительском нарциссизме.

«Людям демократического общества становится особенно трудно принимать всерьез вопросы общественной жизни, имеющие истинное моральное содержание. Мораль требует различать лучшее и худшее, добро и зло, а это видимым образом нарушает демократический принцип толерантности. По этой причине последний человек более всего начинает заботиться о собственном здоровье и безопасности, поскольку здесь нет противоречий».

* * *

Важно помнить, что проект либеральной демократии есть порождение западной культуры, где в свое время возникли и укрепились идеи как свободы индивида, так и свободы рынка, в качестве образующих ценностей. Оттуда идет трансляция этих ценностей и в иные культурные пространства, весьма успешная в силу разных причин, но, как представляется, главным образом за счет своих убедительных претензий на универсальное, общечеловеческое значение. Ни в одной точке мира здравый человек не станет опровергать тезисы о притягательности личной свободы и актуальности рыночных связей. Хотя своеобразие культурных пространств накладывает на эти тезисы свою печать в виде социально-исторических привычек, из-за чего либеральный проект может видоизменяться до неузнаваемости, зачастую превращаясь в некоторое модернизированное дополнение к многовековым и совсем не либеральным стандартам общежития.

Однако главный сбой либерального проекта происходит не на границах его трансляций, а внутри него самого, в самой его образующей матрице. С одной стороны, есть представление западной культуры о человеке как о существе свободном, неопределенном, неуживчивым с реальностью и в соответствии с этим склонным к развитию своих талантов. С другой стороны, есть концепция свободного рынка, где реализуются все нюансы производственных отношений. Но как демонстрирует историческая практика, одно с другим как раз и не уживается, не возникает положительный и перспективный баланс.

Когда-то, на первых порах Нового времени, обе идеи совместно и образовали тот тип либерального проекта, о котором говорит Фукуяма. Изначальная задача была едина — освободить человека от всех традиционных, сакральных, патерналистских нормативов контроля. Устремляясь к финансовой независимости и обретая ее, люди сбрасывали бремя родовых, семейных, сословных, территориальных и прочих условий. Казалось очевидным, что экономически независимый человек сам волен выбирать направления и смыслы своей жизни. Тот, кто полагается на себя в жестком и непредсказуемом измерении производства и рынка, приучается обходиться без покровительства и в других сферах жизни. Экономическая свобода не отделима от свободы как таковой. В свое время Макс Вебер адекватно и четко обозначил прямую связь между практикой самостоятельного бизнеса и протестантской этикой, снимающей с человека тысячелетний патернализм ватиканской корпорации. Во всех разнообразных форматах литературы европейского Просвещения в центре внимания стоит человек, не желающий следовать по «пути отцов». Человек, ищущий не адаптации, но риска. Историческое воплощение эта волевая пассионарность нашла в эпохе великих географических открытий, которая была бы невозможна без рискующих индивидов, желающих независимости и возбужденных неопределенностью.

Характерный пример такого анти-патернализма из культового романа Даниэля Дефо: «Отец, старый, больной человек, хотел, чтобы я сделался важным чиновником, служил в королевском суде и получал большое жалованье. Но я мечтал о морских путешествиях. Мне казалось величайшим счастьем скитаться по морям и океанам».

Предел, на котором западная культура должна будет выбирать одно из двух: или сила денег, или свобода человеческой воли, которая в принципе не вмещается ни в какое производство

Экономически обоснованная свобода выводит на сцену активный социо-культурный феномен, именуемый средним классом. В период своего становления этот класс создает в высшей степени живое историческое пространство, создает открытое пространство ценностей, где впервые, пожалуй, в мировой истории ценностям не приписывается сакральный и абсолютный статус. Возникает картина мира, основанная, с одной стороны, на эмпирических практиках человеческого существования, а с другой — на ощущении свободной субъективной достоверности. Это ощущение И. Кант возводит в высший принцип всякого нравственного представления и называет «категорическим императивом». Такой картиной мира управляет как прямой практический, по сути своей корыстный интерес, который именуется у И. Канта «силой денег». Так и убеждение в значимости обособленной человеческой воли, которая свободна выбирать свои пути и следовать по ним. Два источника управления, которые дают западной культуре как неутомимую динамику, так и неисчерпаемый антагонизм. В итоге, при взгляде из сегодняшнего дня, оказалось, что этот антагонизм все же имеет предел.

Предел, на котором западная культура должна будет выбирать одно из двух: или «сила денег» с исходящими из нее законами производственных отношений, или свобода человеческой воли, которая в принципе не вмещается ни в какое производство. Одно должно подчиниться другому, а все разговоры о разумном компромиссе, о принципе дополнительности, лишь камуфлируют тот факт, что одно из двух доминирует. Собственно, концепт Фукуямы о либеральном проекте, в котором противоречия разрешаются, пример такого камуфляжа. До сих пор наиболее расхожим вариантом практического соотношения между свободой и «силой денег» была однозначная доминация последней. И здесь скорее можно говорить о торжестве потребительского, а не либерального проекта, в соответствии с введенным Ж.Бодрийяром понятием «общества потребления». Однако если признавать, что либеральный проект действительно существует как основное экзистенциальное задание западной культуры, со времен ее еще античного прошлого, то замена свободы на цивилизованное потребление не только не является конечной его точкой, но и противоречит его предполагаемой «сущности».

Следует признать, что либеральный проект не завершен и более того, сейчас он должен находиться в фазе критического само-осмысления, стимулами к которому выступают весьма жесткие вызовы, идущие от тех картин мира, где свобода не является образующей ценностью. Период постмодернизма, при котором можно было наблюдать комическую, гротескную девальвацию прежних, модернистских, субъекто-центрических ценностей, заканчивается вместе с инвазией архаичных и уже казалось бы невозможных, ушедших в коллективное бессознательное идей и настроений. На исторической сцене возрождаются такие забытые тренды, как экстремальный религиозный мессианизм и национально-имперские амбиции. И возможно, как главный вызов, классическое, зафиксированное в марксизме противоречие между трудом и капиталом выходит на новый уровень: экономическая дифференциация сообществ дает повод думать о новой эпохе классовой борьбы. Под этими воздействиями у представителей либеральной картины мира заканчивается ощущение «конца истории». Show must go on. Вопрос лишь в том, когда осознание вызовов дойдет в обществе до критической точки и за ней последует воля к переменам.

Предполагает ли возрождение исторических процессов возможный отказ от проекта либеральной демократии? История непредсказуема. Однако проект этот есть не временная историческая вариация, а итог поступательного движения мысли и воли от античности, через Средние века и Новое время. Движение к тезису о свободе человека. Вряд ли возможно обозначить более достойную и глобальную цель. Но в отличие от 30-ти летней давности представлений Ф.Фукуямы о свершившейся победе либеральной демократии следует предположить, что игра только в самом разгаре. Утверждать, что современная версия либерализма есть версия финальная, так же исторически неправомерно, как принимать за такой образец римскую республику эпохи пунических войн. Современный либерализм с его системой авторитарного коммерческого корпоративизма есть действительно лишь версия, обусловленная зачастую весьма отдаленными от свободы вещами. Возможно, эта версия даже менее совершенна, чем та, что была у Древнего Рима или Афинской политии.

* * *

В своем уже современном эссе «Будущее истории» Ф. Фукуяма и сам говорит о вероятности сущностного кризиса либеральной идеологии в ее нынешнем понимании. Пафос отождествления либерализма с технологической эволюцией актуализировался не только в разрастании цифрового пространства со всеми его возможностями, но и в «суровой реальности деиндустриализации», когда миллионы рабочих мест оказываются уже не востребованы и вытеснение человеческого фактора из мира производства продолжает набирать обороты.

Возникает феномен, который можно обозначить как цифровая или дигитальная экзистенция, где человеческий фактор распределен главным образом между ролями оператора и пользователя. Такой формат либерализма напрямую связан с дегуманизацией не только производства, но и существования. Даже в отношении к идее свободы: ее субъектом, носителем здесь оказывается не человек, а технологический девайс, к возможностям которого индивиды все больше привязывают представление о своем свободном выборе.

Движение к свободе — это всегда война с препятствиями. Для каждой эпохи препятствия имеют свою уникальную форму, выступая как стихийные бедствия, нашествия чужих племен, террор вождей, кризисы производства. Однако есть и то, что во все времена свободный индивид воспринимал как свой главный вызов, это принцип тотальности, который может раскрываться во множестве видов, но суть его в том, чтобы подчинять индивидуальности какому-то единому формату. Принцип тотальности — это выражение того настроя сознания, что желает определенности и гарантий имеющегося status quo, а подобное в наибольшей мере достижимо посредством управляемых стандартов единообразия. Воля к определенности и гарантиям находит себе выход в организации корпоративных принципов человеческого бытия и мировоззрения.

Корпорация — это социо-культурный феномен, в различных локальных формах которого происходит адаптация сознания и воли индивидов к управляемым стандартам поведения и мировоззрения. И, наверное, нет ничего, что было бы более противоположно свободе, чем такая адаптация. Вряд ли возможно говорить о свободном бизнесе там, где производственные отношения подчинены экономическим интересам глобальных холдингов, монополий. В таких условиях производственная активность, время и жизненная сила участников производственного процесса будут заранее подчинены заданным корпоративным стратегиям и интересам. И с большим затруднением будет развиваться свободная мысль там, где провозглашаются типовые модели понимания реальности, призванные зафиксировать и упрочить ту реальность, которая уже существует.

Роман Шамолин, специально для Тайги.инфо