Облако — рай: новосибирский писатель о фальшивых нищих
Колумнист Тайги.инфо и писатель Виталий Серафимов вспоминает, как в начале 1990-х годов попался на удочку фальшивых нищих, отдав им весь гонорар другого артиста, который носил с собой. Он бы не написал этот текст, если бы Новосибирске не активизировались «пожарники» — мошенники, выдающие себя за погорельцев.
Недавно к моим друзьям нагрянули пожарники.
Нет, не пожарные, не борцы с огнем — «пожарниками» называли на Руси побирушек, выдававших себя за погорельцев и собиравших подаяние якобы на прокорм семьи.
Фотографу Саше Поповой дама из этих самых мнимых погорельцев рассказала историю о голодном младенце и доме, сгоревшем в Ордынке. Для общественницы Дарьи Макаровой у девушки была заготовлена аналогичная сказка с другой дислокацией утерянного жилища — на Первомайке.
В комментариях к посту об этом в соцсетях сошлись два противоположных мнения: одно — не поощрять врунов и нахлебников, расповадилось их нынче; второе — про руку дающего, которая не оскудеет, и не дело дарителя разбираться в сортах просящих.
Сам я скорее за второе, несмотря на историю, в которую вляпался в далекой юности, в начале девяностых.
* * *
Про Андрюшу за глаза говорили, что это второй Енгибаров. Однажды Андрей даже проговорился, что был там, в Марьиной Роще, под окнами дома, где прожил свою короткую, и, как говорится в литературных штампах, яркую жизнь великий клоун.
Андрюша не обращал внимания на эти разговоры, а если и слышал их, то не позволял окружающим до конца поверить в то, что он и есть преемник гения. Андрей разговаривал как пэтэушник, плюхался на стул, нелепо потрясывая фалдами своего нелепого, не по росту, пиджака, размахивал руками, рассказывая что-то невероятное, сметая у директора кинообъединения со стола дареные колбы с воздухом Милана и дорогие миниатюрные столешницы, выточенные из слоновьих бивней.
Потом все по очереди выскакивали в коридор и ржали, сминаясь пополам и истерически хлопая себя по ляжкам
Андрюша был клоуном и артистом. И певцом. Но про певца еще не было точно известно — хотя великий (в кино все великие) Николай Досталь обещал, что в фильм, где главную роль играл Андрюша, войдет авторское исполнение песни, а не перепевка с правильными аккордами и поставленным голосом какого-нибудь выскочки из Гнесинки.
Песенка была дурацкая — про облако, которое над нами, и оно не просто облако, а рай, а пэтэушный герой Андрюши, оболтус с киношным именем Коля, тщится найти этот рай и взывает к нему: «Где ты, где ты?!» Над песней все смеялись, кивая Андрюше и упрашивая его спеть еще раз «свою фирменную». Андрюша пел — каждый раз с таким серьезным видом, будто выступал в Ла Скала: с дворовым прононсом, с цыкающим зубом, с перехватыванием дыхания, с визгом попавшей не под тот палец струны.
Потом все по очереди выскакивали в коридор и ржали, сминаясь пополам и истерически хлопая себя по ляжкам. Молча Андрюшу слушала только техничка на студии Горького — ей уже, кажется, давно не выплачивали зарплату, а она все приходила и приходила сюда, постоянно оказываясь под рукой, когда надо было замыть лужицу после португальского портвейна, привезенного очередным режиссером, выбившим три римских дня для своей никчемной комедии, — позже эти комедии стали называть на студии «кокшенышами».
Работать Андрюша тоже не умел. Он все время ронял шарики, вытаскиваемые из-за щеки, запутывался в обернутом вокруг талии большом платке, должном выскакивать, чуть не выстреливать, по первому же щелчку, спотыкался, запинаясь за каблуки своих собственных модных ботинок, чуть больших по размеру, чем требовалось. После каждого такого Андрюшиного казуса все смеялись; однажды из студии увезли на «скорой» охранника с острой болью в брюшине — так он хохотал над нелепыми телодвижениями Андрюши, когда тот забыл пропуск.
Фильм, в котором снимался Андрюша, купили для проката в Сибири мои друзья-кинопрокатчики, потому на студии я бывал часто, мотаясь в Москву с кэшем — гонорарами актеров за выступления в провинциальных кинотеатрах перед показом их предыдущего шедевра. Остальные творцы, с которыми я имел дело, были скучнее. Алла со смешной фамилией, рыжеволосая и носастая, будущая звезда сериалов, реагировала только на новые предложения выступить за гонорары в конверте. Гардемарин, только что снявшийся в красивой фантастической мелодраме по Булычёву, делал демонстративную стойку на каждую красотку в студии, расхаживая по коридорам в своем шикарном развевающемся кожаном плаще. Если бы я тогда знал о Бэтмене, я бы принял Гардемарина за него. Но было самое начало девяностых, на экраны еще не ринулся Голливуд, на прокатывающихся у нас «Звездных войнах» я трижды прекрасно выспался, увидев только первые и последние кадры, так что об американских шедеврах ничего не знал, развозя по стране яуфы с кинопленкой и мотаясь в диком режиме между аэропортами двух десятков городов, путая их спросонья.
Бутерброд она взяла и жадно откусила при мне, не предложив почему-то дочери
Ту пару я увидел в аэропорту московском. Они сидели на гранитном полу: хрупкая красивая женщина пела «В лунном сиянии», а ее маленькая дочь — я почему-то сразу понял, что это девочка, хоть она была в черной толстой шали и огромном сером платке, повязанном под самые глаза, так, чтобы не было видно даже скул, только огромные, чуть навыкате, глаза, карие, с какой-то глубинной чернотой внутри, — ее дочь сидела прямо на бетонном полу рядом с маленькой картонкой коробкой, в которую бросали мелочевку не больше рубля, а иногда и сигаретные бычки.
Перед очередным своим отлетом домой я положил рядом с певицей бутерброд с подсохшей копченой колбасой на промасленном буфетном картоне. Буфет закрывался за два часа до моего рейса, каждый раз приходилось голодать или грызть купленные тут же, в газетном киоске, местные сушки — тут их называли «баранками», — и бутерброд перед вылетом был удачей, он оказался последней едой в буфете.
Бутерброд она взяла и жадно откусила при мне, не предложив почему-то дочери. На мой немой вопрос, прожевав, стеснительно ответила, что у дочери уродство, пока не смертельное, но быстро развивающееся, так что она не может толком жевать, а уж показаться в таком виде девочке и вовсе стыдно. Потом она рассказывала, а я старался не вспоминать, что у меня уже заканчивается посадка в самолет и что следующий рейс только утром, а на него нет билетов…
Они приехали сюда из Казахстана — свекор, муж и они с дочкой. Муж вез деньги на первый взнос на будущую операцию, свекор хотел устроиться на местную стройку, он хороший каменщик, заработал бы на лечение внучки копеечку. А она была с их маленькой… Теперь оба ее мужчины в милиции, им шьют кучу всего, реального и не очень. Часть рассказанного правоохранителями была правдой: муж и впрямь согласился помочь передать московским знакомым какую-то сумку, в которой оказалась та запрещенная дрянь, но он ведь не знал, он не мог знать… но кому теперь докажешь. А свекра взяли заодно, чтобы не лез не в свое дело. И теперь за их освобождение из изолятора требуют фантастическую для их нищего городка сумму, а еще с каждым днем хиреют шансы на излечение дочки: болезнь развивается, и в лучшем случае девочка останется навсегда уродом. А в худшем и очень даже реальном…
муж и впрямь согласился помочь передать московским знакомым какую-то сумку, в которой оказалась та запрещенная дрянь, но он ведь не знал, он не мог знать… но кому теперь докажешь
На самолет я в тот раз успел.
Обратно в столицу пришлось лететь через два дня. Кажется, для себя я все решил еще дома, но именно после возвращения в Москву у меня что-то перемкнуло в голове, ранее не отличавшейся спонтанными решениями, и я сделал это: проходя мимо знакомой пары, поющей женщины и молчаливой, закутанной в шаль девочки, просто положил перед ними три банковские пачки, замотанные в газету, — гонорар одного из тех актеров, кому мне сегодня предстояло отдать обещанный кэш.
Я шел к остановке автобуса, не оборачивался и не думал, что и как мне объяснять кому-то из будущих собеседников, — я даже боялся об этом подумать.
Первой я увидел Аллу. Она освободилась только к обеду и выбежала из подъезда редакции «Литературной газеты», разгоряченная после интервью, на мои невразумительные мычания о трудностях казахских жителей не отреагировала, пересчитала внимательно деньги прямо на улице, попросила заменить помятую десятку — и вернулась назад.
Гардемарин был более приветлив и денег не пересчитывал, но меня не слушал, все время озираясь по сторонам и находя достойные его глаз объекты, останавливаясь на них и начиная играть на публику, взмахивая полами плаща и требуя какого-то особенного кофе — дело было в тогда еще не снесенном «Зарядье».
Третьим в моем списке был Андрюша. Отданная поутру в аэропорту сумма равнялась его гонорару, тютелька в тютельку. К последней встрече я подготовился, даже отрепетировал будущий разговор, рубя воздух и что-то объясняя незримому собеседнику, напугав прихрамывающую бабушку с коляской у ВДНХ.
ведь если надо было отдать деньги, то зачем слова, не трать время, лучше…
Андрюша ждал меня в цирковом манеже. Я уже знал цирковые приметы, по которым нельзя сидеть спиной к сцене, потому сел правильно, стараясь не смотреть, как Андрюша, пыхтя и краснея, сосредоточенно достает изо рта один за другим шарики. Один из шариков выпал из-за его щеки прямо мне на руку и почему-то оказался сухим, — вот бы научиться у клоуна такому фокусу, почему-то подумалось вдруг, но сейчас было не до того.
Когда я начал сбивчиво объяснять про уже отданные деньги, про девочку, Казахстан и про карие глазки с маленькой чернотой зрачка, Андрюша меня перебил, недоуменно посмотрев, и спросил со своим дурацким пэтэушным прононсом, чего я тут ему разъясняю, ведь если надо было отдать деньги, то зачем слова, не трать время, лучше…
Он не успел продолжить, внезапно подавившись целой гроздью шариков, с трудом выкашляв их целый десяток, потом кашель превратился в выдувание мыльных пузырей, после он хотел встать и нелепо упал прямо в руки подскочившего мужика в строгом сюртуке и с хлыстом в руках, после чего все вокруг захохотали и началась обычная цирковая вакханалия с импровизацией.
* * *
Пока я доехал до аэропорта, стало совсем темно. Самолет улетал часа через два, я успел застать диспетчера, выписывающего мне — не за бесплатно, конечно, — в таких случаях специальный пропуск в билетную кассу, взял билет и решил забежать в буфет — вдруг он еще работает: я только что вспомнил, что за весь день так и не поел, держась на нервах из-за выпавших передряг, в которые сам же и ввязался. Снова грызть сушки очень уж не хотелось, я был согласен даже на самый засохший бутерброд с подвернутой по краям копченой колбасой.
Мне даже показалось, что я увидел на премьере техничку со студии, но это вряд ли, кто бы ее туда пригласил вместе с випами
Решетки, которыми перекрывался подход к буфету, оказались закрыты, но внутри кто-то был. В глубине зала я увидел знакомую фигуру аэропортовской певицы. Она держала в руке связку сушек из ларька и смеялась — переливчато, красиво, как самый счастливый человек на свете. Напротив нее сидел лицом ко мне лилипут. Мне уже много раз говорили, что лилипуты не любят, когда их так называют, предпочитая слово «маленькие», но я все равно называл их про себя лилипутами — привычка, что поделаешь. Лилипут был голым по пояс — снизу, не сверху, — и держал в одной руке свой побагровевший отросток — вполне приличных размеров, я даже удивился, убедившись, что хоть с этим у «маленьких» все в порядке. Другой рукой он размахивал шалью, изображая тореадора и не позволяя своей напарнице набросить на обнаженное естество сушку.
Шаль была та самая. И те же карие глаза чуть навыкате на незнакомом лице с нелепо выстриженной бороденкой.
* * *
Андрюшу я встретил в следующий раз только через полгода, на пресс-показе фильма про облако-рай. Кинокартину так и назвали, а главной песней в ней стала та самая, про облако, над которой все смеялись на студии. В зале во время показа все тоже смеялись, а в конце, когда под титры зазвучала Андрюшина песня, многие начали всхлипывать. Мне даже показалось, что я увидел на премьере техничку со студии, но это вряд ли, кто бы ее туда пригласил вместе с випами.
После премьеры я, как и многие, жал Андрюше руку и что-то лепетал про искру, про душу, а потом не выдержал и попытался рассказать о той истории в аэропорту. Андрюша, как и в первый раз, меня перебил, неловко пожал плечами и своим дурацким голосом ответил, что знать ничего не знает, помнить не помнит, и вообще, чего о таком вспоминать, было и было, не для галочки ведь делал. Он, кажется, действительно так и не вспомнил меня и всего того, что случилось с его деньгами.
Потом он снова пел, уже сам, не в фильме, — и никто не смеялся, а техничка и вправду оказалась там, только она спряталась за штору и все время терла себе глаза.
Алла со смешной фамилией сыграла потом одноногую проститутку в культовом американском сериале про мафиози, который лечится у мозгоправа. Гардемарин стал продюсером и даже, кажется, сменил имидж и ориентацию.
Андрюша нынче настоящая цирковая звезда в Германии — я видел афиши с ним, но так и не сходил на его представления в Берлине.
После того случая я по-прежнему подаю нищим, если есть чего дать. Даже тем, кому не верю: я так и не поумнел.
Дважды подавали мне.
Сушки я не ем с тех самых пор, уже три десятка лет.
Ну, а фокусам, увы, так и не научился.