«Главная тенденция развития России — поиск внутреннего врага»
Что происходит с «особым русским путем», если он существует? Чем заменило государство «гуманитарный социализм» и «общество потребления»? Чем нагляден конфликт Киева и Донбасса? Почему человечность не может противостоять «архаике»? В чем надежда «надломленного» городского класса? Дискуссия писателя Дмитрия Быкова и других деятелей российской культуры.
Участники — Дмитрий Быков, историки Александр Эткинд и Сергей Медведев, социологи Сергей Ерофеев и Александр Баянов, философ Роман Шамолин.
Совместный проект Тайги.инфо и Новосибирского открытого университета.
Почему Россия — Россия
Роман Шамолин: Итак, первый вопрос тогда на повестку. Вот этот особенный русский путь...Не кажется ли вам, что он связан с принципиальным неверием в человека, в человеческую эволюцию? И вот особенность, которую многие русские представители этой идеи отмечают, что мы идем каким-то другим образом, в отличие от мира. Он связан с каким-то тотальным антропологическим нигилизмом? Человек выбрасывается из этой схемы, остается безмерно абсолютизированное государство, система и какая-то идеология. Что вы думаете на этот счет?
Александр Эткинд: Давайте начну. Вопрос, конечно, безмерный. И сразу хочется защищать это дело. Все-таки это не только российское изобретение — «особый путь». Германия с этим экспериментировала. И Америка экспериментировала очень долго, это называется в переводе с английского «американская исключительность». Я думаю, на самом деле, что это свойство любой империи, в момент, в лучшие ее моменты, когда империя наверх развивается, поднимается, расширяется, вот это ключевое слово.
Расширяется пространство, и, кажется, вечного времени, и тогда ее успехи идеологически закрепляются, трансформируются в слова «особого пути». Особой, исключительной роли национального характера. Вспомнить о бритах, об англичанах. Или культуры языка, вспомните французов, или особой организации, как это было у немцев.
И русские тоже экспериментировали с разными идеями. Чем, мы можем сказать, они исключительные? Широта души, общинное устройство, хозяйство — это было ключевая идея русского пути. Оно перешло в социализм, в коллективизацию, в колхозы, в совхозы, как мы знаем. Работало долго, но в целом не работало. И сейчас, к сожалению, думаю, для мира, я бы предпочел, чтобы по-прежнему вот эти анархогуманитарные идеи Россия импровизировала бы еще 100 лет. Миру от этого было бы лучше, легче.
Но после 1991 года, даже после 1986 года все это перешло на совершенно другие рельсы. Поскольку этот гуманитарный социализм больше не мог жить, и он проиграл, что интересно сегодня особенно, привел общество потребления. Люди хотели жить лучше, богаче, и уверены, что это возможно. И это действительно оказалось возможным на несколько лет, на 20, на 30 лет российского пути.
А государство это заменило это новой идеей, которая называется империализмом. Империализм как особый путь постсоветской России. И здесь еще один -изм появляется важный и особенно неприятный — это реваншизм. Особого рода империализм, который не стремится занять новые неведомые земли, а стремится установить то, что уже было. Это придает былое величие Советского Союза в данном случае, может быть, Российской Империи. Я думаю, скорее, Советского Союза, как он знаком нынешним власть предержащим. И это придает особенно угрюмый и особенно не творческий характер современному русскому империализму, современному особенному пути.
Роман Шамолин: Хорошо. Сразу вам встречный вопрос. Вы, конечно, правы: не факт, что «особый путь» — это не только русское изобретение. Если мы возьмем идею первого Рима. Если мы возьмем Британскую империю. Если мы возьмем известные в истории проекты, они все равно ориентировались на некую универсальность, на универсальную идею человека, они были передовыми отрядами. Американский путь. Это передовой отряд человечества, как мне видится, русский особый путь.
В чем, возможно, даже некоторая инфернальная нейтральность, он почти не затрагивает каких-то универсальностей. Вот есть русские, есть православие, есть идея Москвы как Третьего Рима, так или иначе варьируемая, но нет выхода на человечество, как таковое, за одним исключением, пожалуй, — это Советский Союз, который претендовал на универсальный концепт, но опять же в силу того, что Советский Союз был, так или иначе, порождением такого европейского проекта, как марксизм.
Опять же, в эпоху своего имперского рассвета при Сталине, Советский Союз он максимально отдалился от интернационализма, это была действительно классическая империя. Мне кажется, что, в отличие от русского особого пути и всех прочих, его закрытость, намеренной локализации, привязанной к такому племенному формату, национальному формату.
А, кстати, интересно: в нашей истории, помимо вот этого короткого периода — раннего большевизма, когда еще Троцкий был в обойме. Был ли вообще в русской культуре, в русской политической культуре какой-то универсальный месседж, какая-то универсальная идея?
Александр Эткинд: Конечно. Великая русская идея — это анархизм. Это единственная идея, которая Россия действительно принесла миру, подарила миру. С анархизмом связан Толстой. Вот появился и Дмитрий Быков, как раз.
Роман Шамолин: Дмитрий, к вам изначальный вопрос. Русский особый путь. Я выдвинул тезис, что этот путь завязан на таком жестком антропологическом нигилизме, вот в этом особенном русском пути принципиально заложено некое неверие в человеческую эволюцию, и поэтому человек, в общем, представлен, как элемент сугубо подчиненный. Ваша мысль на этот счет?
Дмитрий Быков: Мне все время говорят, что у меня взгляд не научный, а поэтический. Я думаю, что главная особенность русского развития заключается в том, что в России человека ничто не отвлекает, как главные более фундаментальные проблемы человечества, а именно его диверсификации. В России главная тенденция ее развития — постоянный поиск внутреннего врага и его истребление.
Главная задача человечества, к сожалению, как это не печально, — это расслоиться на сверхчеловеков и недочеловеков. Условно говоря, на большую часть, которая медленно загнивает, и меньшую, которая стремительно прогрессирует. Обречены и та, и другая. Условно говоря, — это деление, чтобы лишний раз не повторять идею Стругацких про люденов. Это идея тех же Стругацких, делимых, условно говоря, на Землю и Радугу. И Земля обречена из-за своего торможения и Радуга из-за своего стремительного прогресса, потому что она вызывает волну.
Условно говоря, обреченный лепрозорий в «Гадких лебедях», и город, который тоже медленно размывается. Видимо, прав Леонов, который говорит, что в человеке изначально нарушен баланс огня и глины, и человечество обречено расслаиваться на быстро прогрессирующее меньшинство и медленно деградирующее большинство. Просто во всем мире его отвлекают от этого политикой, экономикой, социологией и другими развлечениями, и религией где-то. А в России — ничто, потому что религия в России не проповедана.
Ясно, что за Путиным, например, стоит определенная часть населения, которая верит в архаику, и архаика будет защищаться до последнего, ее цепкость можно понять, потому что ей отступать некуда. Ровно, как некуда, скажем, отступать и в этой ситуации ни условному Донбассу, ни условному Киеву.
Вот как раз конфликт Киева и Донбасса перед нами чрезвычайно нагляден. Вопрос в том, они мало того, что друг друга убивают, но и друг без друга не могут. Потому что Донбассу все время нужен враг, а Киеву всегда нужна внешняя угроза, чтобы уворачиваться. Израиль бы не выжил без внешней угрозы именно в силу своего невероятно быстрого развития, прогрессивного. Поэтому с одной стороны — это конструкция очень прочная, с другой стороны — к сожалению, в последние годы все более хрупкая.
Александр Эткинд: Я под впечатлением от этой идеи — про дисбаланс огня и глины. Если остаться в этом формате, это как Бог создал Адама на самых смешных рисунках, на пародиях, на карикатурах. Помните: выдыхает огонь в глину. Да, дисбаланс есть, но надо добавить огоньку, и тогда все закалится эта керамика. Будет, как Вавилонские стены, сделанные из кирпича.
Дмитрий Быков: Эта была первая такая катастрофа.
Александр Эткинд: Есть вообще-то универсальный механизм, который поддерживает этот баланс, он называется демократия. Баланс между людьми и элитами, массами человеческими, скажем так. Невозможно много, миллиарды людей и их элита, которая становится наоборот все меньше и меньше, соответственно все богаче и богаче, но демократический механизм, и связанное с ним все перераспределение, налоги и прочее.
Социальное государство именно для того и служит, на то и работает. Когда это не получается, я думаю, для нас с вами — антропологов, историков и писателей, социологов — это главный вопрос, почему же это не везде получается. В России понятно, не получилось.
Дмитрий Быков: Это ключевой вопрос. Не где, а когда. Это перестало получаться в XX веке. Они перестали уживаться, и тут появляется фашизм. И это самое интересное: почему фашизма не было в XIX веке, а появился в XX-м? Вероятнее всего, потому что количество модернистов стало критическим, и для того, чтобы уничтожить направление модерна, стало необходимо постоянно бросать его в топку мировой войны. Это произошло в 1914-м, это продолжилось в 1941-м, и это происходит сейчас, потому что третью волну модерна нельзя не увидеть. То, что мы перестали уживаться в рамках одной цивилизации — это и есть самое страшное. Есть сверхчеловек, недочеловек, а человека не осталось. Вот это меня больше всего печалит.
Роман Шамолин: Тогда еще вопрос. То, что мы сейчас видим как включение всего цивилизационного пространства с осуждением происходящего. Вот это разве мы не назовем включением некой человечности? Классической, еще античной цивилизованности, которая пытается, ну, даже не пытается, а вполне реально противостоит архаике?
Дмитрий Быков: Это уже не происходит, они не могут ей противостоять, они ничего не могут с ней сделать. И самое ужасное, что они в тайне ее уважают.
Сергей Ерофеев: Добавлю. Во-первых, поэтический взгляд чрезвычайно ценен, и метафоры, которые нам предлагаются, мы не можем просто так отметать, с этим что-то надо делать.
Я перехвачу слово «солидарность». Дело в том, что еще до начала Первой мировой войны, когда модернистов стали «мочить», один из этих французских модернистов, философ и социолог Эмиль Дюркгейм объяснил ситуацию так, что это до сих пор валидно. Речь идет о типе солидарности. Есть, очень огрубляя, механическая солидарность — вот та самая архаика, о которой говорит Дмитрий, а есть органическая солидарность. Эта разница очень визуальна. Это все равно, что сравнивать сложность собаки как организма со сложностью часов как механизма. Эти солидарности работают сложно. Процессы, которые происходят с общественным сознанием, довольно не просты.
То, что мы думаем о российском народе, не хочу назвать нас «элитой», будем называть себя рефлексирующими людьми, людьми, которые специализируются на этом, занимаются этим постоянно. Вот то, что происходит с нашим восприятием — это одно, а то, что происходит в реальности — это совсем другое. Найти инструмент, где можно эту реальность пощупать — для этого существует социальная наука. Собственно говоря, история, безусловно, в этом тоже очень сильно помогает. И то, что происходит с общественным сознанием, никак нельзя маркировать как происходящее с чем-то цельным, с чем-то абсолютно интегрированным.
В этом смысле прав другой француз, который стал классиком уже к концу ХХ века, Пьер Бурдьё, который сказал знаменитую фразу: «Общественного мнения не существует». Есть конкретика. Есть публика. На эту публику воздействуют. Могут воздействовать коротко, могут воздействовать очень долго. И состояние умов этой публики в принципе сегодня мне лично, как социологу, внушает больше надежды, чем ее же, то же состояние 20 лет назад.
Александр Баянов: Я не вижу никакого особого пути. Действительно, то, что Дмитрий Львович сказал в отношении опричнины — это ключевой момент, когда, собственно, что-то сломалось, потому что до этого момента можно сказать, Россия шла неким образом по европейскому пути, имея все атрибуции. Сломалось тогда и не наладилась до сих пор. И, наверное, в течение ближайшего времени не наладится.
Но я и с Сергеем согласен в части надежды. Надежда заключается в очень простой вещи: если этот советский человек, надломленный, уничтоженный в своих изначальных человеческих потребностях к счастью, истине, справедливости, красоте — простые вещи, которые мы антропологически можем описать, как личность. Он надломлен, сломлен.
В этот момент мы можем ожидать, что это не стопроцентная надломленность. Однозначно мы фиксируем, что есть надежда в 20–30% м городского класса или класса городов-омиллионников, которые не просто включены в общеевропейские ценности, что тоже является идеологическим конструктором, который по большому счету ничего не объясняет. Но, по крайней мере, есть важное слов, которое, кроме солидарности описывает категорию этих людей — это достоинство.
Что такое достоинство в нынешней ситуации? Это саморефлексия, самоописание, самопонимание в той исторической точки, в которой находишься, и чем является эта историческая точка. Это реальность. По большому счету, что Дмитрий Львович подчеркнул: «Человечество отказалось от реальности самостоятельно». По большому счету, ему реальность как точка присутствия себя и ощущения в ней не нужна. Нужны только твои потребности, твои инстинкты, твои, скажем так, непосредственные реакции, а реальность не нужна.
В этот трагический момент человек начинает ощущать социальную потребность, которую мы можем описать с точки зрения Ханны Арендт и других великих экзистенционалистов ХХ века, второй половины. Когда мы понимаем, что есть другой. Грубо говоря, основа солидарности — это потребность в другом. Я, ты, мы — простые вещи, которые описывают и движение человеческой души, скажем, так, его антропологическое состояние и желание быть с кем-то вместе. То, что сейчас это происходит в России, я вижу собственными глазами. Это происходит, и это большая надежда, потому что из этого кризиса однозначно, мне кажется, что Россия действительно преподаст какой-то урок всему миру в понимании того, что человек есть необыкновенная ценность, единственная ценность в этом мире. И он не может существовать одиноко, без другого, без других людей, как минимум, без ощущения себя и саморефлексии по отношению к «ты» и «мы».
Почему США — США
Сергей Ерофеев: Американское общество сложилось не как имперское общество. Американская исключительность — есть такое понятие. Но это общество общинное. Именно община противостояла империи. Именно из общины выросло понятие «патриотизм». Американские патриоты, как община, выступали против метрополии за свободу, за равенство. Это не были универсальные идеи для всего мира, но они были универсальные, как христианские идеи. Это было опять же переосмысление христианства.
Я хочу, чтобы вы, Дмитрий Львович, чуть подробнее сказали, чего вы опасаетесь, чего ожидаете? Может быть, вернется Трамп? Хотелось бы больше понять, через вас, что такое архаическое, антропологическое может к этому привести. Почему даже американская общинность, которая вовсе не российская, колхозная, общинность, почему она не может этому противостоять?
Дмитрий Быков: Вы знаете, американская общинность — это миф, созданный для отвлечения внимания от некоторой главной фундаментальной пружины американской истории, а именно от спецслужб. И здесь я хочу сказать важную вещь. Феноменология спецслужб — это вопрос, который нам, так или иначе, придется решать, применительно к феномену Путина. Я думаю, что в основе феномена Трампа лежит примерно то же самое.
Что такое спецслужба? Это наделенные особыми полномочиями стражи прошлого. Это люди, которые стоят на страже гомеостазиса и не дают прогрессу слишком радикально его изменить. В какой-то момент на страже гомеостазиса оказался Трамп, с его абсолютно архаической программой, с его абсолютно расистским подходом к обществу, и так далее. То есть, иными словами, главный американский миф состоит в том, что люди правят, что люди — «mettle», а на самом деле люди не значат ничего.
На самом деле, в Америке есть много увлекательных побрякушек, которые очень успешно отвлекают людей от главной проблемы, от конфликта модерна и архаики.
Кстати говоря, Америка очень ограничено участвовала в мировых войнах, поэтому там модернисты уцелели. Но убийство Кеннеди остается нераскрытым. И убийство Мартина Лютера Кинга, который солидаризм сделал своей главной темой, тоже остается нераскрытым.
Американское общество расколото по множеству параметров и очень интенсивно кипит. Когда я хожу по улицам Итаки, и в каждом втором доме вижу «Black lives matter» — это тоже очень тревожно, потому что это вроде иконы, выставляемой во время погрома.
Поэтому, я предложил бы рассмотреть феномен спецслужбы как, может быть, главный феномен человечества. Просто в России, кроме опричнины, ничего нет, а в Америке, помимо опричнины, есть много, условно говоря fast food, который хорошо от нее отвлекает.
Опричнина
Сергей Ерофеев: Саша, ты что скажешь?
Александр Эткинд: Про опричнину. Дима, ты же понимаешь, от какого слова это происходит? (Этимология слова «опричнина» происходит от древнерусского «опричь», что означает «вне», «снаружи», «отдельно», «за пределами», «особый», «окроме», — прим. Тайги.инфо).
Дмитрий Быков: Кроме.
Александр Эткинд: Я привожу опричнину, как режим чрезвычайного положения. Режим исключительности.
Дмитрий Быков: Нет, не режим исключительности. Это те, которым можно, вот и все.
Александр Эткинд: В российской истории это имело пространственное значение? Там были границы, около которых было «можно», была земщина — «люди как люди». А здесь — люди, особые люди, которые живут в чрезвычайном положении.
Дмитрий Быков: Секунду, сейчас вставлю. Главная проблема Сталина заключалась в том, что в постановлении о фильме Эйзенштейна сказал — «прогрессивное войско опричников». Но опричники стоят не на страже прогресса. Опричники стоят на страже самой древней архаики, на страже абсолютизма, на страже роли царя и его богоизбранности. А вот прогрессивом было боярство, как это не ужасно.
Александр Эткинд: Так опричники всегда стоят на страже….
Дмитрий Быков: На страже древности. «Песья голова».
Александр Эткинд: Да, это всегда было по определению так. Потому что прогресс связан с демократией, прогресс связан с тем, чтобы как можно больше людей жило лучше и лучше. И люди не хотят жить, как миллиардеры, иметь яхты, а просто жить лучше, чем предыдущий год. Это великая сила. Мы видели в 1991 году, что это была та сила; что люди смели тот строй с его стариками.
Роман Шамолин: У меня завершающий вопрос ко всем. Есть такое же ощущение, что Гегель называл «духом истории» — он покидает эту землю, российскую землю. Каждый шаг, который делается, — он как будто нас выводит на какую-то черту, где вообще существенное что-либо будет происходить. В этом плане мне союзником выступают мысли Чаадаева. И то, о чем Дмитрий говорит. О расколе человечества на две части, на глину и на огонь, причем такое ощущение, что глина настолько доминирует. Верите ли вы, что в этой глине еще есть огонь? Или есть какие-то рациональные основания считать, что в этой глине возможен какой-то процесс?
Сергей Ерофеев: Я бы ответил так. Это все здорово — то, что мы сегодня обсуждаем. И это оправдано, потому что за этим стоят столетия. Но все такие разговоры могут разбиваться одним простым эмпирическим фактом, что в мире существует такой феномен, как «мобильность». Это было тысячелетиями, люди переезжали в другие места. Тем самым, они демонстрировали, что они не «глина».
Александр Эткинд: Да, мобильность сейчас очень важна. Мы видим, как люди рвутся массово. Из Украины они бегут, они бегут от риска для жизни их самих и их детей.
Из России люди бегут, потому что они не хотят резкого ухудшения своей жизни. Они готовы терпеть ухудшения своей жизни, условно говоря, на 10%, но не 30%. А когда кредитные карточки в карманах перестают работать — люди не готовы это принимать. Я думаю, что надо еще шире смотреть на эти вещи. Любая честная работа или любое доброе дело, например филантропия, являются актами сопротивления. То есть любая честность, любая доброта — являются актами сопротивления.
Роман Шамолин: Александр, у вас наиболее богатый опыт зарубежной жизни, активной деятельности. Как вы считаете, возможно ли плодотворное творческое существование того, что мы называем русской культурой, русской идеей вне России? Потому что сейчас идет речь, что за границей скапливается наиболее продуктивные силы, они отсюда вытесняются физически.
Александр Эткинд: Не будет людей, которые что-то понимают в жизни, что-то делают в жизни, работа тех, которые работают честно, работа тех, которые делают добро. Таких людей не будет, и их уже выжимают из России. Можно ли работать продуктивно за границей? Можно. Это сложно. Народа на Земле стало много, рабочих мест не прибавляется. Или прибавляются не те, которые нам нужны. Жизнь за границей очень трудная. В России она была легче. Сейчас эти соотношения переворачиваются.
Сергей Ерофеев: Получается, что еще более прав Дмитрий Быков, что остается только опричнина внутри страны.
Александр Эткинд: Она и останется. По берегам Белого моря, читайте в моей книге — «Природа зла», на торговле с Англией. Опричнина, этот режим чрезвычайного положения — он не существует без внешней торговли. Он полностью зависел от торговли царя Ивана с англичанами. Откуда появляются предметы роскоши, оружие, стальные клинки? Им взяться неоткуда, из растений их не сделать. Поэтому эта далекая Англия, куда за три моря надо было ездить, она держала рычаги в своих руках. И сейчас это остается. Только люди с IQ ниже 80 этого не понимают.
Культура и территория
Роман Шамолин: У нас подключился еще один собеседник, это Сергей Медведев. К вам завершающий вопрос. Как вы считаете, то, что мы называем мейнстримом, творческим мейнстримом, русской культурой — это может быть плодотворно за границей, за пределами русской земли?
Сергей Медведев: Конечно, это возможно. Понятие границ в 2022 году имеет другое значение, нежели в 1922 году. Россия превращается в некое сетевое сообщество — при доступности всех культурных ресурсов, текстов, людей, в той же самой конференции Zoom. Вот мы сейчас — кому какое дело, кто и где сейчас из нас находится. Кто на территории России, кто за ее пределами. Мы из себя представляем поток. И Россия тоже превратилась в поток, она в любом случае территориализована.
Доступом в интернет сегодня обладают все. И даже люди уехавшие, как Саша выражается, обладают IQ выше 80 и являются сетевыми гражданами.
Роман Шамолин: К Дмитрию Львовичу у меня вопрос, как к интуиту, писателю. Вы как полагаете, действительно ли сейчас происходит разрыв культуры и земли? И культура освобождается от земли по территории?
Дмитрий Быков: Он происходит, безусловно. Проблема в том, что у культуры свои опасности. Оторванная от почвы культура может оказаться, в некоторых отношениях, довольно страшной. Я не уверен, будет ли мне хорошо жить в обществе победившего прогресса. Мир прогресса может оказаться страшноватым, понимаете.
Я к тому, что оторваться от почвы я готов и рад, меня эта почва ничем особо вкусным не кормила. Только, я боюсь, что пожертвую за этот отрыв очень многим — эмпатией, чувством правоты, многими вещами, которые делали меня чуть более человеком. Очень горько об этом думать.
Я хочу сказать, что переход в состояние чистой культуры — это тоже путь к расчеловечиванию. Метафора третьего завета, к которой прибегал Мережковский, не спасла его от некоторой фашизации к концу жизни. Более того, мне кажется, что когда Банев выходит на улицы города, он думает «не забыть бы мне вернуться». Я очень люблю своих студентов, школьников, людей, которые быстроумнее и серьезнее меня. Но я замечаю в них отсутствие эмпатии, милосердия. И очень часто. И, в общем, в торжестве культуры, оторванной от почвы, нас ожидают, к сожалению, свои опасности, еще нами не осознанные. Иными словами — у будущего есть свои риски.
Сергей Медведев: Дима, а вы за пределами России сейчас?
Дмитрий Быков: Я уехал еще за две недели до событий. У меня начался семестр. Я чудом избежал. Господь меня спас от мук выбора. Но, находясь здесь, я очень остро чувствую, что каждое мое слово здесь весит гораздо меньше. И ситуация моральной правоты, которая есть у вас, она была бы мне, с одной стороны, невыносима, а с другой — желанна.
Сергей Медведев: Это все условно. Мне в фейсбуке десятки людей пишут — ради бога уезжайте. Что лучше иметь этот голос где-то за пределами России. Иначе его просто не будет.
Дмитрий Быков: Я присоединяюсь.
Сергей Медведев: В целом, я соглашусь. У меня у самого опыт двоичный. Я 15 лет прожил на Западе — с 1989 по 2004 годы. Я вернулся, бросив устроенную западную жизнь, и потихоньку эти 18 лет создавал свою московскую жизнь.
Я согласен с Димой, что Москва нужна, воздух нужен. Я смотрю из своей квартиры, могу показать, с 28 этажа. Вся Москва под окнами. Когда я смотрю на эту панораму, я понимаю, что здесь иначе пишется, иначе чувствуется и думается.
И люди все здесь. Случайно подслушанный разговор, встреча в баре, разговор с таксистом — это аналоговые вещи, которые ты ничем и никогда не заменишь. Ну? что уже делать? Что делать, если русская история и культура идет по такой колее.
Александр Эткинд: Я согласен, Сергей. Я сам уехал очень давно и живу счастливо. Но настоящие герои остаются. Или самые настоящие герои — возвращаются и попадают в тюрьму. Это героизм. Ни от кого нельзя ждать или требовать, чтобы человек был героем.
Роман Шамолин: С другой стороны, есть такая мысль. Наверное, не лучший солдат, которого убивают в начале боя. Если всех нас пересажают, то кто тогда будет делать культуру.
Александр Баянов: Надежда есть, это сейчас важно. Тот период варваризации, который наступает в стране — он неизбежен. Кто-то должен ему противостоять. Те, кто смогли сохранить культурный код, знание о той прекрасной эпохе, в которой мы все жили в этой стране.
Я очень верю в человека, потому что человек — такое существо. Он может быть, как скотина, но может быть и как Данко, может вырвать свое сердце. Он способен на уникальные вещи, которые возвышают его в этой реальности, но и одновременно унижают. Конечно, тот период, в который мы сейчас вступаем, требует от всех людей, сопричастных русской культуре, поступка Данко. Может, Данко не в крайней форме, потому что Данко у нас уже есть, он сидит в тюрьме. Он совершил христианский поступок, который находится в метафизической сфере, который сложно описать с точки зрения реальности как таковой.
Это требует поступков, как для тех, кто остался, так и для тех, кто пытается уехать, добежать до литовской, казахской границы. Уникально, что Казахстан стал свободной территорией. Для сибиряков особенно. Сохранить культурный код, сохранить достоинство, сохранить желание большой культуры, которую мы теряем на глазах, но которая неизбежно возродится, потому что человек всегда возрождается, всегда. Огонь побеждает глину, и дух побеждает материю. Я в это верю.