На перекрестке трех миров. Неспешный и недостижимый Санкт-Петербург
Три города в очерках-путешествиях Оксаны Мамлиной. Мир второй — Санкт-Петербург. Кошки на поводке, Сенная площадь, ощущение заторможенности, дворы-колодцы, ультрамариновая Нева, аристократическая лень и голубая кровь.
В ночном автобусе было три типа людей. Питерцы — спокойные и молчаливые, украинцы — разговорчивые и постоянно кормящие себя. И я — человек без национальности, для которого все границы только в голове. Рядом устроилась женщина-петербурженка из разряда: интеллигентное каре без возраста, с какой-то невероятно воспитанной кошкой сиамской породы. Кошка на поводке. Кошка всю ночь спала в одной позе, и ей и в голову не пришло дебоширить. Я хотела быть на месте кошки, сладко вытянуться и лечь как вздумается. Лечь как вздумается можно только в проходе. Но это невозможно, потому что именно туда (хорошо что не на головы) упал пакет с брусникой и растекался по всему салону, источая аромат вина и леса. Я попыталась уснуть, но ноги… Ноги. Уснуть. Ноги. Уснуть. Ноги победили. Всю ночь они пытались вляпаться в бруснику, как только организм пытался войти в режим «уснуть».
Утро. Конечная. Петербург. Обводный канал. Иду в метро. Первый кайф — безлимитная карта для проезда на неделю всего за семьсот рублей. Очень выгодно. Покупать помогала вся очередь, от которой я узнала, что Питер — самый лучший город в мире, губернатор Полтавченко невнятный, а вот (мэр Москвы) Собянин — молодец! Что ехать до моего хостела десять остановок, и «пока едете, почитайте что-нибудь». Достаю книгу уже в электричке и понимаю, ее читаю не я одна. Еще как минимум двое интересуются судьбой Окини-сан и русского флота.
Сенная площадь. Я не очень люблю навигаторы. Когда включается электроника, выключается мозг. А он у путешественника все же должен работать. Запоминать дорогу, разные особенности и отличительные черты (к счастью, географическим кретинизмом не страдаю и улицу Марата помню еще с семнадцати лет). Нашелся в интернете какой-то недорогой чудо-хостел, который на деле оказался более чем обычным и вдобавок ко всему с комарами. Благо, эти недостатки компенсировал грамотный и отзывчивый персонал. На одну ночь меня хватило.
Питер вдруг восстал… На этот раз против меня. Я не понимала, в чем проблема. Он казался мне душным, колодцы — мрачными, а квартиры, в которых мне приходилось бывать, запущенными. Складывалось впечатление, что хозяева приходят домой с работы, декадентски валятся на диван, плюют в серый от проблем и времени потолок, спят не раздеваясь, а утром идут на работу. На такую же декадентскую, как сами. Я понимаю, что это не так. Или так, но лишь отчасти. Возможно ощущение заторможенности во всем — это после Москвы. Оно было явным!
Что делает настоящий путешественник в случае чрезвычайных обстоятельств? Он пытается почувствовать волну… Для этого нужно остановиться и стать созерцателем. Я об этом забыла. Остановилась. Сначала на Петроградке (старейший из районов города, один из самых дорогих). С одной из петроградских квартир у меня чуть было не сложился роман. Она была такая… Она была будто моя… Полностью оформленная земляками-сибиряками она стала точкой поворота моего сознания. Оказывается, этот город может быть и другим. Тихим. Светлым, с большими пространствами площадей за окном, с тихими переулками. С заветной комиссионкой внизу, где старый медный подсвечник и джезва, и медведь с пуговицей, пришитой крест накрест к носу. Этот город начал потихоньку обустраиваться в моем сознании.
Я сменила хостел на более чистый и спокойный, выспалась, привела себя в порядок, встретилась с дочерью. Они у меня периодически возникают в одних со мной городах. Но того восторга двадцатилетней давности я так и не испытала. Город напомнил какую-то заплутавшую патриаршую особу, потрепанную средой и жизнью, но все еще помнящую свое происхождение.
Долгожданный дождь! Петербуржцы хмурятся и достают зонты и курточки, а я рада и без зонта шлепаю кедами по лужам. Иду мимо Летнего сада, глядя, как капли расшибаются вдрызг о камни мостовой и вижу ее… Синюю… Нет, не синюю — ультрамариновую, индиго, фиолетовую. Бурля, она втекает в меня, находит место под сердцем и уютно сворачивается, переливаясь черным тягучим глянцем. А с ней понемногу, тихо, в меня втекает любовь. Ее зовут Нева и она — река. И мне с ней комфортно! Мы закрепляем нашу взаимную симпатию двухчасовой прогулкой по каналам. И да, экскурсовод нам совсем не мешал.
Весь Петербург располагает ко встречам, к любви. К драмам. В нем больше отчаянной, какой-то чистой романтики, которой, кстати, так не хватает москвичам. И еще петербуржцы умеют гениально лениться. У них аристократическая лень, чтобы другие не догадались. Лень на грани. Чтоб в нищету не ввергнуться, к примеру. Поедать пышки с соком, глядя на канал Грибоедова, и при этом беспрерывно что-то писать в телефоне, имитируя деятельность. Учебу здесь тоже часто имитируют. Всё не сразу. Этапами. Понапрягались, выдохнули. Даже революция здесь проходила этапами — с февраля по октябрь. Кончили лениться — революция! Напугали временное правительство — выдохнули. Вдохнули — «Аврора» дала залп! «Аврора» — это образцово-показательный петербуржец, просто так не работает.
Петербург — это крайности. От безудержной тоски и жесточайшего депрессняка со многими вытекающими (в Питере — пить!), до безграничной и глубокой любви. Почему-то именно здесь любили и стрелялись, обретали богатство мирское и теряли. Обреталось и терялось все: жизнь, любовь, власть, деньги. Здесь строились первые крупные корабли русского флота, здесь брат шел на брата, а один строй сменял другой. Здесь возводились баррикады, и люди расходились по разные их стороны.
Еду на метро к своей любимой Петропавловке. Нравится район своей аутентичностью и камерностью. Там еврейская кухня и ангел, хранящий небо Петербурга, а точнее памятник женщинам — бойцам противовоздушной обороны в дни блокады Ленинграда.
Я не сентиментальна. Но возле этого памятника реву. Я не от боли, я от гордости. За тех худых, голодных, несломленных. За их нечеловеческую силу в истощенных человеческих телах. За город, который всегда побеждал силой духа. Силой своего ветра, силой камня и этого угрюмого неба. Он никогда не сдавался. Взять его было невозможно! Нельзя победить то, что непобедимо изнутри.
Петербуржцы — это голубая кровь. Как нельзя стать африканцем, индусом, вьетнамцем, родившись белым, так нельзя стать петербуржцем, просто поселившись в этом городе. Нужно прорасти. Не просто прожить в Питере пять, десять, двадцать лет, а прорасти, пропитаться, не знаю, проникнуть в этот город кончиками корней. Желательно прорасти там в двух, трех поколениях, осознанно, прицельно. Тогда все получится. У прадеда Пушкина получилось же. И у вас получится при желании.
Петропавловка. Девять вечера. Телефон садится. Рядом двое парней пытаются раскочегарить девятку с помощью проводов, протянутых от мерса. Мне нужно посмотреть здесь очередное жилье. Я путаюсь и тону в этих «колодцах», начинаю ненавидеть Питер, а он в ответ посылает мне колючий стальной дождь, грязь под ногами и сплошь закрытые кафе. Прямо перед носом закрывается дверь и вешается табличка «Close».
Попросилась зарядить телефон в машину, в это же время рассказала, что ищу такой-то дом, памятник архитектуры, дом француза-врача. «Хм, я здесь с самого детства живу, о таком не слышал», — это владелец девятки мне отвечает. Навигатор показывает какую-то чушь. Перегороженную забором архитектурную чушь, к которой еще и нет прохода. Берем едва заряженный телефон и предпринимаем с хозяином девятки последнюю попытку найти злополучный дом. Спутник мой случайный произносит: «Мы сами в этих халабудах путаемся». Через какое-то время нас осеняет мысль, у дома наверняка есть черный ход, раз там жил известный врач! Был же вход и для слуг! Отправляемся на параллельную улицу. Обходим особняк с тыла и очень легко и просто находим нужную квартиру! Попутчик мой желает мне удачи и бежит к своему авто. А я вхожу во владения, некогда принадлежавшие французу, а ныне … просто квартиры.
Я ищу место для жизни. По природе своей я само спокойствие с запасом розовых очков, но тут даже моих оптических особенностей не хватает. Ремонт здесь не делался со времен того француза. Достоевский на закопченном подоконнике, сорвавшийся с потолка кусок лепнины, запах сигарет, паркет, выщербленный до песка и двери позапрошлого века. Состояние убитое, цена поднебесная. Французский доктор, наверное, бы повесился, увидев… Здесь не ремонт, здесь реставрация… Дух моего отца-строителя кричит мне: «Не бериии!» Родителей нужно слушать. Ухожу. Жаль. Того врача. И убитые напрочь покои.
Возвращаюсь в хостел, там чисто, идеальное белье и отдельный номер. Так случилось, что пять соседок разом съехали. Ура! Наслаждаюсь одиночеством. Напротив — окно питерской парадной. Периодически в нем появляется худощавая блондинка, курит, уходит, опять возвращается и курит. Перед окном, на проводах, висят ботинки. Ничьи. Вероятно, реклама одного из магазинчиков, которые находятся внизу. У путешествующих так часто разваливается обувь! Ложусь спать. Белье пахнет лавандовым мылом, моя мама любила такое. Мамы больше нет. Странно… А ее запах здесь, со мной. Запахи живут вечно, отдельно от людей, запахи мудрее нас. Они не уходят.
Последние дни в Петербурге. Я почти сжилась с городом. Я встретила путешествующую уже много лет подругу, и она показала мне город с высоты крыш. Она любит Петербург и мечтает остаться жить здесь. А я пока мечтаю его понять. С крыши кричу: «Петербууург! Прими меня!» Он примет. Не сразу. Потом, на вокзале, когда тронется поезд до Кёнигсберга, охранник скажет улыбаясь: «Привет Канту и Преголи!» Глаза охранника напомнят ультрамарин Невы. И придет любовь, осознанная и какая-то пронзительная, другая, не такая, как к Москве. Можно любить двоих.
Оксана Мамлина