Эхо большого города

Я люблю Новосибирск.

Иногда мне в этом неловко признаваться, потому что мои продвинутые друзья говорят, что этот город могут любить только понаехавшие с мухосрансков, басурмане и сумасшедшие. Но что поделать, если я, так уж случилось, не слишком русский, приехал именно из такого городка в паре сотен километров от этого города и, вы будете смеяться, при этом немного сумасшедший — ровно настолько, насколько сумасшедшими могут быть писатели.

Но я люблю в Новосибирске не столько эхо каменных двориков и старину памятников — да и какая такая старина может оказаться в городе, чуть перешагнувшем столетний юбилей, — сколько людей, живущих тут сызмальства или приехавших сюда за лучшей долей. Я не помню, сколько квартир в «стоквартирном» доме, и когда построено первое каменное здание Новосибирска, мне это неинтересно — я просто хожу по улицам и слушаю, слушаю, впитываю в себя, словно вампир, чужие эмоции и дивлюсь чужим судьбам.

Вот маленькая смешливая женщина непонятных лет сметает снег со ступенек подземного перехода и радостно кричит подруге, скребущей противоположный край:

— Это ж какое удовольствие снег видеть, я бы сама деньги платила, чтобы дали снег помести!

— Это ж какое удовольствие, ну ты пойми — у нас же одиннадцать месяцев лето, снега почти не бывает, и всё время красноватый такой песок, даже пыль красная; у нас, когда в онкологии лежала, больничные халаты — и те красноватые были, а тут — сне-е-ег! Я и говорю — это ж какое удовольствие снег видеть, ты не представляешь, я бы сама деньги платила, чтобы дали снег помести!

Лишь бы не проговорилась начальству...

А вот старый район города: пятиэтажки рядком со свежевыкрашенными детскими городками, большие берёзы во дворе, чистые, без единой бумажки, газоны, десятиэтажки с неработающими лифтами и серыми балконами, новенькая школа. По ухоженному двору школы гуляют крохотные кореяночки, одна краше другой. У каждой коляска с младенцем. Польские коляски кажутся для корейцев огромными, детей в них почти не видно. Наверное, в Корее бывают коляски поменьше, тут таких просто не найти.

У детского сада грузин выговаривает поддатому прохожему:

— Ты бычок выбрасыл на зэмлу — ты какаешь тоже под сэба в пастэль, чудыла?..

Тот на всякий случай подбирает с земли и спичку.

В подъезде пахнет, почему-то берёзой, а не кошками. Перед каждой дверью — половичок. Пожилая цыганка с первого этажа окликает и протягивает мне выпавший из моего кармана червонец.

Это улица Олеко Дундича, я тут впервые.

А в соседнем дворе, на улице с «литературным» именем, на скамейке, вкопанной когда-то в холодную осеннюю землю, да так и пригревшуюся здесь, сидят Соловей и Падишах.

Соловей — местный задирала и вечный ребёнок в облике сорокапятилетнего мордатого крикуна со следами былой парубачности на лице. Каждый раз, как выпьет, — а пьёт три раза в неделю по непредсказуемому графику, который совпадает с ломаным графиком его дежурств на стройке, — Соловей гоняет Падишаха.

Падишах, в отличие от Соловья, всегда трезв и всегда при деле — иначе выгонят из дворников, у нас с этим строго. Иногда, когда Соловей грозно прикрикивает, Падишах садится на противоположную, через деревянный столик, скамейку — и терпеливо слушает, что он понаехал и всё отнял у Соловья, но басурманам не побороть русский дух. В ответ Падишах молчит — неизвестно даже, умеет ли он говорить.

Теперь Соловей кричит, что любому порвёт пасть за Максимку. Кажется, Падишаха зовут как-то иначе, но он уже не возражает

В пасхальный день Соловей с Падишахом сидят по одну сторону скамейки. Соловей облапил за плечи Падишаха, и орут они вместе «Расплескалась синева...», неофициальный гимн голубых тельняшек: оказывается, Падишах в команде с такими же обормотами прикрывал отход Соловья из того кишлака, где остались навсегда другие. Теперь Соловей кричит, что любому порвёт пасть за Максимку. Кажется, Падишаха зовут как-то иначе, но он уже не возражает. Ему только кажется, что сегодня надо петь другие песни — у вас же праздник, громко шепчет он Соловью, — и они пытаются подобрать репертуар, подходящий для сегодняшнего дня, остановившись вдруг на небе с пылинками звёзд. Соловей говорит, что всё правильно:

— Этот, — говорит он, уважительно вздымая кверху палец с обгрызенным ногтем, — про которого сегодня разговор, туда и отправился, в небо.

И на весь двор слышно, как два голоса, один басом, другой тонко и с акцентом, надрывно и с какой-то нечеловеческой тоской поют:

— Мы эхо... эхо,

мы эхо... эхо,

Мы вечное эхо друг друга...