Ты счастливый человек, русский

Колумнист Тайги.инфо Виталий Сероклинов о том, что задевает русского в Париже, о Монмартре и Лувре, о полицейских, собаках, пастисе и отношении к женщинам, о «притягивании» историй, знакомстве с главным тренером сборной Франции по футболу и сбывшейся мечте всей жизни.

— Русский, как ты к нам добрался? Русских туристов в Париже сейчас мало…

Меня тут всюду называют русским, без имени. Нет, сначала шведом: большой, высокий, в желтой футболке, в цвет их сборной; потом американцем — снова большой, громкий, хохочущий, по-французски разговаривающий с диким, для настоящих парижан, акцентом; но потом все же русским, когда говорю, что учил язык в советской школе и помнил до вчерашнего дня только «ле жен жан прогрессист сон прэ, а партисипэ о мувэман-де ля женнесс демократикь» — что-то там про молодежь в борьбе за мир из олимпиадного задания Галины Федоровны, училки французского про прозвищу Швабра в забытом богом маленьком алтайском городке.

Про Алтай я, впрочем, тут, в крошечном парижском кафе, где собираются только свои, не говорю: все равно не поймут — они знают только про Сибирь («Оу, у нас тоже бывает мороз. Два градуса ниже нуля!»).

— Русский, плесни в стакан воды… видишь, как пастис мутнеет — это настоящий французский напиток. Русский, ты не смотри, что его мало пьют в дорогих ресторанах, все равно ничего лучшего у нас нет, это тебе не дорогущий коньяк! Налил?.. А теперь расскажи, кто тебя сюда прислал, русский, ты же шпион, признайся?! — в этом кафе на окраине Париже надо мной подшучивают, я тут уже почти свой.

И я признаюсь, что не шпион, а «экривэн рюс», русский писатель, что Париж — это моя давняя мечта, что сам бы я, наверное, никогда так бы и не исполнил ее, но мне помогли друзья, — и в ответ на недоумение спрашивающего начинаю перечислять: три Ильи, Денис, Ксенька, Алена, Толя, Маша, Кирилл…

К русским тут и впрямь отношение особое: хозяин заведения, будто забредший сюда из фильмов Лелюша, презентуя местный алкоголь забредшему по ошибке русскому гостю, каждый раз приговаривает: это в подарок, не беспокойся, это слишком дорого для тебя, у меня самого сын — артист, такой же разгильдяй. Артистами, впрочем, тут называют всех «творцов», от художников до писателей, потому я уже не удивляюсь, но пью выставленное с опаской — мало ли что…

Грозный чернокожий охранник на окраине Марсова поля пропускает только одного меня, услышав мат в ответ на нежелание открыть мне ворота и опознав во мне русского

К русским здесь опаски нет: даже грозный чернокожий охранник на окраине Марсова поля пропускает только одного меня прямо туда, где категорически и напрочь, по понятным антитеррористическим причинам, запрещено находиться чужим, услышав мой мат в ответ на нежелание открыть мне ворота и опознав во мне русского, из тех, возможно, кто вчера дрались в Марселе с англичанами. На недоумение иссиня-черного напарника, нудно напоминающего о том, зачем их сюда поставили, «мой» охранник веско сообщает ему:

— Русские не террористы, русские — крэйзи…

В любимом кафе на окраине тем временем появился новый персонаж, который хвастает фотографией на фоне знакомого стадиона. На фото — он и чернокожий паренек, сграбаставший сразу десяток футбольных мячей в охапку, улыбающийся и довольный; неподалеку тренируются еще несколько знакомых мне только по ТВ ребят.

— Это мой сын, — горделиво объясняет новоявленный отец, трижды ткнув в футболку юноши, — и его друзья по сборной! А у тебя много друзей, русский? — ревниво спрашивает он.

Я, конечно, не верю: футболка подозрительно напоминает домашние цвета французской сборной, а стадион — Стад де Френс, но сосед, потягивавший бесконечный бокал с пивом — они тут пьют совсем мало, какие там мои рекордные десять литров пива в одно лицо, надо будет обязательно им этим похвастать! — поясняет мне, что я сижу, конечно, не с настоящим отцом члена футбольной сборной Франции, а всего лишь с крестным, — всего лишь, ничего себе!..

— Друзей у меня много, — спохватываюсь я, — вот и здесь, в этом кафе, я сижу только потому, что мне помогли три Ильи, Таня, Настя, Наташка, Ира, Макс, Женька…

С любимцами местной футбольной публики я уже сталкивался, впрочем, я даже попал на целое представление в Пале Рояль, на задворках Комеди Франсез, которое проводила крупная часовая фирма, устроившая мероприятие только для вип-персон, но не предусмотревшая того, что русский «экривэн» просочится на него таинственным образом и окажется рядом с главным тренером сборной Франции по футболу, понимая, что есть только один шанс на самый интересный вопрос, и даже сможет дважды родить что-то этакое вслух на французском. И когда на первый мой вопрос, в окружении мегазвезд журналистики всех стран, Дешам поначалу ответил остолбенело, что да, он и есть тот самый Дешам, а в чем, мол, дело, следующим и последним моим посланием ему стало растерянное «цурюк» — с которого я, кстати, начал путешествие по Парижу и которым чуть не закончил, если бы Дидье немедленно сдал бы меня местным проморгавшим секьюрити, которые в условиях явной террористической угрозы довольно жестки, хоть и вежливы, со всякими «бонжур» и прочими реверансами…

«Бонжур» тут на каждом шагу, в магазинах просто не обходится без него, и я еще не знаю, что первые недели после возвращения домой буду здороваться со всеми подряд — с соседями, о которых знать никогда не знал, с продавцами в магазинах, с дворниками и мусорщиками, в общем, со всеми встречными и поперечными. Так пытался здороваться со всеми в Москве во время своей первой туда поездки зять моих друзей, у которых я живу в Париже, Франсуа. Через три недели, когда он вернулся в свой уютный провинциальный французский городок, где его и семью знают десятки лет, после того, как он попросил в привычной булочной «де круассан», два круассана, из-за прилавка выскочил булочник, знающий Франсуа с малолетства, и запричитал: не случилось ли чего, здоровы ли родители, в порядке ли ребенок, — и все только потому, что Франсуа забыл привычное «бонжур»…

— Русский, а что для тебя у нас самое странное?..

Я снова в том же кафе; вопрошающим и правда интересно — их мир кажется им привычным и правильным, но что о нем скажет русский гость, вот вопрос. И я знаю, что же мне тут непривычно, что задевает и коробит, и этому удивляюсь не один я, нас много, и все, кого я знаю, они тоже русские, даже тот литовец-продавец из единственного «русского» букинистического магазина Парижа, приехавший сюда больше сорока лет назад, но все равно говорящий про местных — «они». Так вот, больше всего нас удивляет отношение к женщинам — в автобусах, в кафе, в ресторанах, в метро — особенно в метро!

— Понимаете, — горячится литовец, — я уже две трети жизни тут, даже больше! И все равно не могу понять, почему мужчина должен сидеть, если женщина рядом — она стоит!

Оказывается, окурки — они не просто так, они тут валяются для того, чтобы дать работу выходцам из Африки

Он говорит, что всегда стоит в вагоне метро, чтобы даже случайно не оказаться таким, какие тут все или почти все мужчины, не уступающие место дамам. И в ресторане — ну как же это возможно, снова возмущен литовец — он считает ненормальным, когда дама платит за себя.

Такое тут началось лет двадцать назад или чуть больше, и эта феминистская практика быстро прижилась, только русские и борются с ней, — пожимают плечами мои парижские друзья.

Еще тут — и об этом мне с осуждением говорили все знакомые, побывавшие в столице Франции — спокойно относятся к окуркам на улице и собачьим экскрементам, поджидающим зазевавшегося прохожего на каждом углу. Оказывается, окурки — они не просто так, они тут валяются для того, чтобы дать работу выходцам из Африки, так повелось еще со времен алжирских событий, это вроде как социальный договор среднего класса с низшими слоями общества: мы тут немного нагадим, зато у вас появится работа.

С собаками все тоже непросто: до недавних пор Париж был чуть ли не единственной европейской столицей, в которой не существовало строгого закона об уборке за своими питомцами на улицах. Теперь власти спохватились, ввели штрафы за подобную беспечность хозяев собак, расклеив на стенах домов креативные объявления с говорящими какашками, которые лукаво интересуются, стоят ли они, такие красивые, 69 евро — сумма того самого штрафа. Зато тут прямо на улице, у газетного киоска неподалеку от Лувра, можно увидеть самодельную табличку с надписью «мини-бар для собак» и тазик с чистой водой под ней — чтобы любая псина могла воспользоваться этим самым «баром» в жару; а в моем дворе, вспоминаю я, любимое место отдыха собак — детская песочница…

К детям тут, в Париже, отношение особое, и перед каждой школой можно увидеть волонтера в униформе дорожной службы с полосатым жезлом, и пока он не покажет, что дорога свободна, никто не двинется. Однажды школьники, увидевшие, что я заблудился, даже перегородили ненадолго узкую улочку, пытаясь объяснить мне направление, в котором нужно двигаться, и пока не нашлась девочка, понимающая русский, из второго поколения «понаехавших» из бывшего Союза, ни один клаксон даже не бибикнул.

Русских, всех поколений, тут предостаточно. Даже на Монмартре, не туристической его части, а там, где стоят тихие особнячки в окружении вековой зелени, можно встретить чопорную даму, вполне себе французскую старушку, которая, провалившись каблучком между прутьев канализационной решетки, неожиданно громко восклицает то слово, что повторит не каждый русский сантехник, уронив на ногу смеситель. Опознав во мне, бросившемуся на помощь, русского, она весело добавляет еще пару крепких выражений, которые я слышал только от своей бабушки, когда ту пытались спровадить в поликлинике.

Сами французы так не ругаются, их крепкие выражения более литературны, потому я жадно слушал, по ошибке попав в настоящую глушь где-то на северной окраине Париже, как орут друг на друга какие-то негры и арабы под железнодорожным мостом — лиц светлее не наблюдалось, тут оказалась какая-то странная барахолка, где продавали из-под полы и меняли, перекладывая на земле с одних замусоленных газет на другие друг другу что-то, известное только посвященным. Это странное местечко было окружено кордоном из конных полицейских, и когда я попытался попасть внутрь кордона, всадник-полицейский предупредительно перегородил мне дорогу:

— Месье, вам не стоит туда заходить…

Я, пожав плечами, сказал, что мне просто интересно, не более, что я русский экривэн, и тогда другой всадник в униформе усмехнулся и махнул рукой:

— Это русский, русским можно, — с таким видом, будто все русские — уркаганы, которым не страшна любая воровская малина.

Уводили оттуда меня, впрочем, сразу двое полицейских, сопроводив до самого метро и дождавшись, когда я спущусь под землю, кажется, не очень доверяя моему топографическому кретинизму. Наверное, все-таки излишним было спрашивать у них, в какой стороне находится Лувр — это было все равно что поинтересоваться в каких-нибудь Химках, где тут Красная площадь…

— Русский, а ты был в Лувре? — мой сосед с пивом смеется. — А ты знаешь, что парижане туда не ходят? Ну что мы там забыли-то?!

Вдруг месье станет знаменитым писателем… как какой-нибудь Хемингуэй! У меня тогда отбою не будет от клиентов

В Лувре я был, а еще — в Музее Орсе, с его «вокзальной» эстетикой и знаменитыми кувшинками, в Музее Карнавале, уютном и каком-то совсем местечковом, в Центре Помпиду, вокруг которого прямо на асфальте разлеглись хиппари и просто туристы всех мастей. А еще вокруг Центра сплошные кафе и закусочные, в одной из них, рангом повыше, обнаружилось даже меню на том языке, который хозяева посчитали русским. Когда официант понял, что русский месье смеется, встречая в меню привычные слова в непривычном сочетании («груда утки с хваленым усосом», он позвал хозяина-поляка, который, услышав заученное про экривэна и русского редактора, жалобно попросил на ломаном русском исправить ошибки: он-то думал, что доброхот-соотечественник ему выдал правильную версию «горячего», «десерта» и того, что у нас называют бизнес-ланчем, а оказалось, он каждый день позорится с этим переводом. После недолгой правки хозяин проводил меня на самое почетное место и «накрыл поляну», как сказали бы у нас, после чего попросил расписаться на исправленном меню:

— Вдруг месье станет знаменитым писателем… как какой-нибудь Хемингуэй! Я тогда вставлю этот листочек в рамку, и у меня отбою не будет от клиентов! А для вас, месье, всегда будет готов персональный столик…

Все это я мне хочется рассказать соседу с пивом, жаль, что не хватает знания языка, да и пора уже домой: ноги гудят, голова шумит от смеси выпитого, а вечером Юра с Машей, мои друзья, у которых живу, будут подкладывать мне самые вкусные кусочки сыров и десертов, о которых я даже не слышал, и в сумерках мы будем гулять по чудесному парку посреди Бельвиля, и Маша скажет, улыбаясь:

— Ну скажи, ты же немножко додумываешь, ведь не бывает столько встреч с такими интересными людьми и не может с одним человеком произойти столько офигенных историй?

Пока я сам смеюсь, придумывая, что же ответить, рядом с нами останавливается пробегавшая мимо девушка — тут много тех, кто заботится о собственном здоровье — и спрашивает, тщательно проговаривая слоги, улыбаясь во весь рот и посверкивая татарскими скулами:

— Это вы сказали… о-фи-ген-но?.. Вы — рус-с-ские?

И оказывается, что ее бабушка действительно из Казани, а сама она уже француженка, но русский учит и скоро поедет в Россию на журналистскую стажировку, а еще у нее был русский бойфренд («Был да сплыл!» — учим татарочку-француженку мы с Машей говорить про такое), и у нее очень удобное, русско-французское имя — Снежана, которым, вспоминает Юра, любили у нас называть девочек в шестидесятые, а для французского уха имя тоже понятно: «нэж» — снег («Нэж’э, нэж’э бляншэ, сэ дэмэн дэманше…» — немедленно выпаливаю я ей стишок про белый снег, который помню еще с пятого класса, и она хлопает в ладоши: «Здорово, здорово! Только я ничего не поняла! Ты сейчас на каком языке говорил?»)…

И мы весь вечер проводим с Нэж в парке, а потом гуляем по темным улочкам Бельвиля, и утром Маша говорит, что теперь верит — истории я действительно притягиваю…

— Русский… — Я стою уже на пороге кафе, со всеми попрощавшись, пожав руки и приобняв и негра, крестного отца футболиста сборной, и хозяина, и даже того, кого я поначалу принял за завсегдатая-алкоголика, но останавливаюсь и жду, что мне скажет этот самый «алкоголик» — кажется, его зовут Ренэ. — Русский, а что такое… «триильи», про которых ты все время повторяешь, кто это?

Я смеюсь и объясняю, что это старинное имя, библейское:

— По-вашему… это Элиас. Труа Элиас, три Ильи. Илья — имя у нас довольно редкое, но у меня есть много друзей с таким именем.

— Русский, — негромко говорит Ренэ мне, уже шагнувшему за порог, — я тебе завидую, у тебя столько друзей: труа Элиас… НаташА… МашА… Дэни-ис… Мишель… Кириль… Анатоль… Ирэн… ЙурА… Ты счастливый человек, русский…

Я знаю.