Демократия срослась с капитализмом
Демократия, на которую, как на «страну обетованную» непрестанно ссылаются прогрессивно мыслящие люди, стала понятием уже настолько сквозным, что превратилось просто в некую позитивную речевую связку, постепенно сращиваясь с капитализмом.
Антрополог и философ Роман Шамолин специально для Тайги.инфо рассуждает о природе демократии. Автор пришел к выводу, что это понятие используется столь часто, что уже практически потеряло связь со своим первоначальным значением.
Демократия, на которую, как на «страну обетованную» непрестанно ссылаются прогрессивно мыслящие люди, стала понятием уже настолько сквозным, что превратилось просто в некую позитивную речевую связку. Но при такой популярности понятий исчезает всякая их критичность, всякая внимательная рефлексия. Слова, которые слишком часто используются, — постепенно теряют связь со своей предметностью.
Тем временем никуда не исчезают претензии, что предъявляли демократии мыслители от Аристотеля до Алексиса де Токвиля в том, что она — зачастую самый прямой мост к тирании. Что при поддержке большинства населения возводятся самые чудовищные тоталитарные системы. Кроме того, здание современной демократии настолько плотно срослось с капитализмом, что сложно уже и сказать, имеем ли мы дело с властью демоса или с властью финансовых потоков? Да и не сделались ли современные демосы, охваченные бесконечной заботой о потреблении, совсем тождественными этим потокам?
Способна ли демократия на избыточное созидание, на роскошь в области духа, когда приносится в жертву материальное производство, потребление и комфорт? Или такое созидание неинтересно массам людей, а вдохновляет лишь отдельных, парадоксальных творческих «фриков», которые живут чем-то «невозможным»? С другой стороны, плоды этого созидания с удовольствием потребляются социальными количествами. Они присваивают их себе, называя плодами «народного духа».
Есть некоторые общие места по определению демократии, с которыми никто особенно не спорит. Народовластие - это процесс, когда активная гражданская идентичность приходит на смену подданнической лояльности населения авторитарному правителю. Народ — это осознавшее себя общество. Общество овладело государством, сделав его орудием защиты и реализации своих интересов. Свободные экономические отношения между представителями общества или, по-другому, свободный рынок, — повседневная основа демократического бытия.
Однако сразу начинаются и вопросы. Где кончается подданный и начинается субъект общества? Существуют ли в реальной экзистенции такие понятия как народ, общество и общественное благо? Разве это не риторические абстракции? Разве не разделено общество на множество таких групповых интересов, которые если не враждебны, то по большей части безразличны в отношении друг друга? Если мы связываем демократию и общественную активность с наличием свободного рынка, а критерий рынка с коммерческим успехом, то значит ли это, что любая коммерческая конъюнктура является демократически обоснованной?
Например, конъюнктура на производство и поставку оружия или на коммерциализацию образования и науки? Далее: если большинство людей отождествляют себя с имперскими планами и достижениями своих правителей и раз за разом этих правителей переизбирают, - чем это не демократия, если граждане подобным образом себя активно осознают и идентифицируют? Наконец, такой вопрос: в случае предоставления обществу полного самоопределения не получаем ли мы всегда то, о чем говорил Томас Гоббс: нескончаемую войну всех против всех, пока наверху не окажутся сильнейше социальные классы, страты и кланы? Власть современных корпораций — это не есть ли плоды естественных и свободных общественных процессов?
И, пожалуй, самый важный вопрос для антропологического формата, — в каком отношении народовластие находится к отдельно взятому человеческому субъекту, к его индивидуальной судьбе, к его сознанию и самосознанию? Когда отдельный человек отождествляет себя с окружающим его миром людей или, как минимум, с безусловным уважением принимает ценности и потребности этого мира, — что это дает ему? Прибавляет ли это к его персональному миру дополнительные горизонты и перспективы, наделяет масштабностью его Я? Или же гораздо чаще напротив, — его Я нивелируется, сжимается в экзистенциальном объеме, отчуждается от своих творческих сил и становится атомом среди атомов? Почему с начала времен внимание творческих гениев, создававших мифологию и литературу во всех концах мира, никогда не поворачивалось в сторону демоса, в сторону общества, но было обращено к уникальным одиночкам, маргиналам, изгоям, к драматическим «лишним людям»? Общественные начала в принципе лишены всякого интереса для творцов, пытающихся схватить человеческий смысл?
Один из последних на сегодня значимых экспертов-философов по античности, новосибирский профессор Василий Горан писал когда-то о судьбе индивида, представленной в древнегреческих мифах и гомеровской поэзии. Судьба эта тесно связана с конфликтом между внутренней идентичностью человека и окружающим его миром общественного, родоплеменного бытия. С напряженным антагонизмом между безличностными принципами этноса и демоса, принципами родовой стихии, — и экзистенциальной уникальностью отдельного существа. Античная судьба — это факт постоянного подавления индивидуального проекта силами общественными, силами рода, которые заняты воспроизводством поколений, но безразличны и безжалостны к отдельному и особенному. Здесь можно вспомнить не только мифических героев, но и конкретно-исторический смертный приговор философу Сократу, полученный от представителей афинского народного собрания.
Конечно, вопрос о судьбе только начинает ставиться в античности. О связи между силой слепого рока и силами рода-племени-демоса, которую отметил у древних профессор Василий Горан, — о ней вообще не редко упоминают философы. Резюмируя известные постулаты Гегеля и Маркса, Славой Жижек в своем «Искусстве разрыва» говорит, что «Коллективный результат деятельности людей противостоит им в виде чуждой Судьбы».
«Чуждая судьба» есть то, что получает субъект, когда общественное слишком сильно, когда «бытие других» выравнивает его по своему образцу, стирает его уникальные зачатки. Но вот другая сторона: субъект, сосредоточенный целиком на собственном существовании, чувствующий и понимающий лишь свое непосредственно данное Я, закрытый для эмпатии и сострадания, — не есть ли это одно из самых жалких зрелищ? А может быть, институт демократии возникает, когда такие вот непосредственные, атомарные Я собираются и заключают договор о том, чтобы не слишком мешать друг другу в своем универсально-жалком бытие?
Да, вопросы продолжаются. Что все-таки собирает людей в социальные количества и настраивает их договариваться друг с другом, а не воевать? Вряд ли это можно удовлетворительно объяснить проявлениями некой врожденной позитивной общительности, человеческим «естественным прекраснодушием» в стиле
Действительно, самые ранние следы людей, относящиеся еще к палеолиту, дают несомненные доказательства развитой общественной жизни. Там, где археологи находят хотя бы одно каменное орудие древнего человека, — всегда рядом вскоре находятся и другие, и всегда в больших количествах. А когда этнографы и антропологи начинают активно исследовать сохранившиеся до Нового времени первобытным образом существующие племена, от Австралии и Африки до крайнего Севера, — то жизнь, мифология и мироощущение этих людей свидетельствует о практически без-остаточном отождествлении Я и рода. Тот самый «первобытный коммунизм», о котором часто говорили классики марксизма. И почти все исследователи, которые наблюдали за своими объектами вблизи и подолгу , — отмечали превосходно развитую внутри-родовую мораль, высокий уровень чувства долга, взаимопомощь и эмпатию. Кажется, можно уже говорить о том, что гоббсовский тезис «войны всех против всех» был просто дурным наговором на человечество.
Но также есть и следующий многократно подтверждаемый факт: все гуманные свойства людей, их эмпатия и сплоченность, все это резко заканчивается за границами родовой территории. Человек, вышедший в открытый мир, воспринимает его как нечто чуждое и опасное, а всякого, кто встречается ему там, — как существо не совсем полноценное в человеческом смысле. Проще говоря, открытый мир есть пространство подозрения и насилия, где господствуют отношения по принципу игры в охотника и жертву. И никакая мораль здесь уже не уместна.
В естественном своем состоянии человек демоса обладает выраженным дуализмом: с одной стороны, сплочение и эмпатия внутри своего сообщества, а с другой — тревога и враждебность за его пределами. Бытие отчетливо разделяется на два измерения: сакральное, где правит порядок и безусловное доверие к этому порядку, — и профанное, где хаос и где «все дозволено». Практически всякий народ с самой ранней своей истории отдавал себе отчет в этом дуализме. До нас дошли многочисленные свидетельства того, как внутри даже сакрального, освященного измерения устанавливались празднества, мистерии, карнавалы, где, на недолгий период времени и в известных рамках, — человек осознанно «переодевался» в одежды хаоса и становился его носителем. К тому же всегда существовала возможность почувствовать принцип «все дозволено» совсем напрямую, — это возможность войны. И судя по тому, как часто эта возможность использовалась и продолжает использоваться, — в человеке есть очевидная расположенность к вседозволенности, к игре в охотника и жертву. И так же очевидно, что человеку всегда предпочтительно играть на стороне охотника.